Да, как бы не так! Цезарь не мог взять в толк, зачем я сижу одна в такой поздний час в саду, на брусе. Почему не иду в столовую?
Бедняжка Цезарь ворчал. А я и в самом деле проголодалась. Все это стало казаться мне несправедливым.
Конечно, я была виновата, зачем мне понадобилось брать кивер? Но ведь солдат первый начал. Зачем он забросил к нам свой кивер? Воображение мое разыгралось, мне уже мерещился мученический конец: меня оставили на съедение псу. К тому же я боялась покойников, а кладбище было у меня за спиной. И ведь все прекрасно знали, что я боюсь. Да и грудь у меня слабая, но меня никто не пожалел, бросили здесь одну, беззащитную, на холоде. Вспоминала я и о матери святой Софье, которая разлюбила меня и так жестоко покинула.
Прижавшись всем телом к брусу, я стала предаваться безудержному отчаянию, рыдая, я взывала к маме, к отцу, к матери святой Софье, мне хотелось умереть, тут же, сейчас…
И вот, смолкнув на мгновенье, я услыхала, что кто-то зовет меня. Ласково произносит мое имя. Я встала и, вглядевшись в темноту, различила силуэт моей дорогой матери святой Софьи. Она была здесь, рядом, обожаемая маленькая святая; она не покинула мятежное дитя. Спрятавшись за статуей Блаженного Августина, она тихонько молилась, дожидаясь, пока минует этот кризис, который в простоте душевной она сочла опасным для моего рассудка и даже для здоровья.
Она отослала всех остальных. А сама осталась. И тоже не ужинала.
Спустившись вниз, я в горьком раскаянии бросилась в ее материнские объятия. Она ни словом не обмолвилась об этой гадкой истории и сразу же повела меня в монастырь.
Я вся промокла от холодной росы, щеки у меня горели, руки и ноги были ледяные.
Двадцать три дня я находилась между жизнью и смертью. У меня начался плеврит. Мать святая Софья ни на минуту не отходила от меня. Увы! Заботливая ласковая мать винила Себя в моей болезни.
— Я позволила ей оставаться там слишком долго! — говорила она, с отчаянием ударяя себя в грудь. — Это моя вина! Моя вина!
Тетя Фор навещала меня почти каждый день. Мама, находившаяся в это время в Шотландии, тоже двинулась в путь. Тетя Розина нашла в Баден-Бадене какого-то игрока, разорявшего всю семью. «Я еду, еду…» — писала она время от времени, справляясь о моем здоровье. Доктор Дэспань и доктор Моно, которых пригласили на консультацию, считали меня безнадежной. Часто приезжал барон Ларрей, очень хорошо ко мне относившийся. Он имел на меня некоторое влияние. Я послушно выполняла то, что он говорил.
Мама приехала незадолго до моего выздоровления и уже не покидала меня. Как только мне разрешили двигаться, она увезла меня в Париж, пообещав сразу же после окончательного выздоровления привезти обратно в монастырь.
Но вышло так, что монастырь я покинула навсегда.
Зато с матерью святой Софьей я словно и не расставалась, она жила в моей душе и долгое время была частью моей жизни. Да и теперь еще, когда ее давно уже нет в живых, воспоминание о ней пробуждает во мне бесхитростные и ясные мысли и в душе моей расцветают простые и милые цветы минувших дней.
Для меня начиналась настоящая жизнь.
Монастырская жизнь — одна на всех: будь вас сто или тысяча, все вы живете одной и той же жизнью; внешние шумы не могут проникнуть за тяжелую монастырскую дверь. Все чаяния сводятся к тому, чтобы петь громче других на вечерне, захватить побольше места на скамье или не уступить своего места за столом; попасть на доску поощрений.
Когда я узнала, что не вернусь больше в монастырь, мне показалось, будто меня бросили в море. А я не умею плавать. Я умоляла крестного отправить меня обратно в монастырь. Наследства, которое оставил мне отец, с излишком хватило бы на приданое, полагавшееся монахине. Я хотела постричься в монахини.
— Хорошо! — сказал крестный. — Уедешь в монастырь, но только не раньше чем через два года. А пока выучи с учительницей, которую нашла тебе мать, то, чего ты не знаешь, то есть иными словами — все.
И в тот же день престарелая девица с серыми, исполненными тихой ласки глазами завладела моею жизнью, моими умом и совестью и безраздельно владела ими по восемь часов ежедневно… Звали ее мадемуазель де Брабанде. Она воспитала великую герцогиню в России. У нее были огромные рыжие усы, нежный голос и очень смешной нос; зато ее манера двигаться, изъясняться, приветствовать вас невольно вызывала почтение.
Жила она в монастыре на улице Нотр-Дам-де-Шан и посему, несмотря на настоятельные просьбы матери, отказалась переселиться к нам. Она сумела заставить меня полюбить себя. И с ней я легко научилась всему, чему она хотела меня научить.
Работала я самозабвенно, ибо мечтала вернуться в монастырь не как ученица, а в качестве сестры-воспитательницы.
6
Однажды я проснулась сентябрьским утром, и сердце мое наполнилось вдруг неясной радостью. Было восемь часов. Прильнув к оконному стеклу, я стала смотреть на улицу. Что случилось? Понятия не имею! Мне снился какой-то сон, но какой — не помню, и вот, проснувшись внезапно, я устремилась навстречу свету в надежде отыскать в бездонном пространстве серых небес сияющую точку, которая осветила бы мое тревожное и радостное ожидание.
Ожидание чего? Могла ли я ответить на этот вопрос тогда? Могу ли дать ответ сегодня, после столь долгого размышления? Нет.
Мне исполнялось пятнадцать лет. Я жила ожиданием грядущей жизни, и то утро казалось мне предвестником новой эры. Я не ошиблась, ибо этот сентябрьский день стал решающим для моего будущего.
Погрузившись в свои думы, я так и осталась стоять у окна, прижавшись лбом к стеклу и созерцая на его запотевшей от моего дыхания поверхности сказочную вереницу домов, дворцов, экипажей, несметные сокровища, жемчуг — целые россыпи жемчуга! — принцев, королей… Да, дело дошло и до королей! Воображению только дай волю и рассудок, его извечный враг, уже не сможет совладать с ним… Но вот наконец, чрезвычайно довольная собой, я в некоем озарении отталкиваю принцев, отталкиваю королей, отказываюсь от жемчуга и дворцов и говорю: «Хочу стать монахиней!» Ибо в беспредельном пространстве серых небес мне привиделся монастырь Гран-Шан, мой белый дортуар, маленькая лампадка, раскачивающаяся над фигуркой Пресвятой Богоматери, украшенной нашими руками.
Трону, предложенному королем, я предпочла бы трон матери-настоятельницы, который мне смутно грезился в отдаленном будущем. И король умирал от отчаяния… О Боже, с каким наслаждением я променяла бы жемчуга, которые сулили мне принцы, на нитку четок, прикасаться к ним пальцами, перебирать их — это такое счастье! И какой наряд мог сравниться с черной барежевой накидкой, словно легкая тень окаймлявшей белоснежный батист, ореолом окружавший милые лица монахинь Гран-Шан.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});