Наконец за два дня до торжеств назначили генеральную репетицию. И когда появился архангел — о, немыслимой красоты! — он с рыданиями рухнул на скамью и простонал:
— Ах нет, я не смогу!
— Она и в самом деле не сможет, — вздохнула мать святая Софья.
Тогда я, совсем потеряв голову от радости, обуреваемая гордыней, выбежала на помост и, позабыв о страданиях своей подружки, вскочила на скамью, где безудержно рыдал архангел Рафаил, и самоуверенно заявила:
— Матушка, матушка, я знаю ее роль! Можно я буду репетировать вместо нее?
— Да, да! — закричали со всех сторон.
— Конечно, ты так хорошо знаешь слова… — молвила Луиза Бюге и уже собралась повязать мне голову лентой.
— Нет, не надо! Сначала я так порепетирую.
Снова началась репетиция второй картины; и вот наконец мой выход; я появилась с ивовой веткой в руках и начала: «Не бойся, Товия, я поведу тебя. Я очищу твой путь от камней и терний. Ты устал. Отдохни. Я буду тебя охранять!»
…И измученный Товия укладывался на берегу… пять метров голубого батиста, уложенного извивами, изображали Тигр.
Итак, Товия спал, а я продолжала тем временем, обратив молитву к Господу Богу.
Тут-то и появился Цезарь, изображавший чудище-рыбу, и все вокруг задрожали от ужаса, ибо Цезарь, прекрасно вымуштрованный садовником, отцом Ларше, не торопясь выбрался из-под голубого сатина; на голове у него была рыбья маска; вместо глаз — две большие белые скорлупы, пробитые посередине, чтобы дать возможность Цезарю видеть, и прикрепленные проволочками к ошейнику, на котором держались огромные, как пальмовые листья, жабры. Уткнувшись мордой в пол, Цезарь сопел, рычал, потом вдруг бросился на Товию, но тот своей дубинкой убил чудовище одним махом. Тогда Цезарь упал на спину и, дрыгая всеми четырьмя лапами, повалился на бок, притворяясь мертвым.
Зал неистовствовал. Зрители аплодировали, топали ногами; самые маленькие вставали на свои табуреты и кричали: «Цезарь, Цезарь! Мой дорогой Цезарь! Мой славный Цезарь! Какой прекрасный песик!»
Сестры, растроганные стараниями монастырского сторожа, с умилением качали головами. Да и сама я, позабыв о своем архангеле Рафаиле и присев с Цезарем, гладила его, неустанно повторяя: «Боже, как великолепно он изображал свою смерть!..» И целовала его, поднимая сначала одну, потом другую лапу… А Цезарь, не шелохнувшись, все еще притворялся мертвым.
Треньканье звоночка призвало нас к порядку.
Я поднялась, и мы под аккомпанемент пианино затянули гимн во славу Господа, спасшего Товию от страшного чудовища…
Затем маленький занавес из зеленой саржи закрылся, меня тут же окружили, стали расхваливать, поздравлять. Мать святая Софья пришла к нам на сцену и нежно обняла меня.
Луиза Бюге тоже повеселела, ее ангельской красоты личико сияло.
— О, как у тебя хорошо получается! И потом, тебя-то слышно. Я так тебе благодарна!
И она расцеловала меня. А я крепко прижала ее к себе. Ну вот! Теперь и я по-настоящему причастна!
Началась третья картина. Действие происходило в доме старого отца.
Архангел и Габелюс с юным Товией рассматривали вынутые из рыбы внутренности. Архангел объяснял, как следовало натирать ими глаза слепого отца. Меня слегка подташнивало, потому что в руках я держала печень ската, сердце и зоб цыпленка. Мне еще ни разу не доводилось прикасаться к таким вещам. Временами горло мое сжималось от отвращения, а на глаза навертывались слезы.
Наконец появился слепой отец, которого вели сестры Товии. Опустившись перед старцем на одно колено, Габелюс вручил ему десять талантов и обстоятельно стал рассказывать о подвигах Товии в Мидии. Потом и Товия подошел к отцу, он долго обнимал его, а затем натер ему глаза печенью ската.
Эжени Шармель поморщилась, но, протерев глаза, воскликнула:
— Я вижу! Вижу!.. Боже милостивый! Господь всемогущий! Я прозрел! Я вижу!
Вытянув руки и широко раскрыв глаза, она в исступленном восторге шагнула вперед… и вся эта наивная, добрейшая публика залилась слезами.
На сцене все, кроме старика Товита и архангела, опустились на колени, принося благодарение Господу Богу. После этого благодарственного молебна зрители, движимые привычным религиозным чувством, вторили: «Аминь».
Тогда мать Товии вышла вперед и, обращаясь к архангелу, сказала:
— Благородный иноземец, оставайся в нашем доме. Отныне ты будешь нашим гостем, нашим сыном, нашим братом!
Тут я в свою очередь сделала шаг вперед и произнесла тираду по меньшей мере строк в тридцать, из которой явствовало, что я посланец Господа, архангел Рафаил. И, с живостью схватив заранее припрятанную бледно-голубую ткань, предназначенную для заключительного эффекта, закуталась в ее пышные складки, что должно было изображать мое вознесение на небеса. Вслед за этим апофеозом маленький занавес из зеленой саржи закрылся.
И вот, наконец, торжественный день наступил. Снедаемая лихорадочным ожиданием, я не спала три ночи.
Утренний колокол, служивший сигналом к пробуждению и прозвучавший на этот раз раньше обычного, застал меня уже на ногах, я пыталась укротить свои волосы; намочив их хорошенько, чтобы сделать послушными.
Монсеньор должен был приехать к одиннадцати часам утра.
Поэтому второй завтрак подали в десять. Затем нас выстроили в центральном дворе.
Мать святая Алексис, как старейшая, стояла впереди. Позади нее, в двух шагах, стояла мать святая Софья. На некотором расстоянии от обеих настоятельниц стоял священник. За ним — монахини, а сзади них — девушки, за девушками — девочки. Затем — послушницы и служанки.
Все мы были одеты в белое, и у каждого класса — свой флажок.
Звонили во все колокола. Большая карета въехала в первый двор. Ворота в центральный двор были открыты; монсеньор Сибур появился на каретной ступеньке, откинутой лакеем. Мать святая Алексис приблизилась к нему и, склонившись, поцеловала епископский перстень. Мать-настоятельница святая Софья, более молодая, целуя перстень, стала на колени.
Послышался условленный сигнал, и все мы опустились на колени в ожидании благословения монсеньора.
Когда мы подняли головы, ворота были закрыты и монсеньор уже исчез, его увела мать-настоятельница. Утомившись, мать святая Алексис удалилась в свою келью.
Снова заслышав сигнал, мы встали. Надо было идти в часовню на мессу, на этот раз очень короткую; затем нас отпустили на час.
Концерт начинался в половине второго. Свободное время ушло у нас на подготовку большого зала и самих себя, ведь мы должны были предстать перед монсеньором.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});