— Да-да, я видела ее в монастыре, она приезжала однажды к маленькой Адель Сарони. Она осматривала монастырь, и ее усадили в саду, потому что она не могла дышать. Ее с трудом привели в чувство, она была очень бледной, такой бледной, что мне стало ее жалко; а сестра святая Апполина сказала мне, что она актриса и что работа ее убивает. Я не хочу быть актрисой! Не хочу!
Все это я выпалила на одном дыхании, недрогнувшим голосом, щеки у меня пылали. Я помнила, что говорили мне сестра святая Апполина и мать святая Софья; я не забыла, что, когда Рашель, вся бледная, уходила из сада, опираясь на руку какой-то дамы, маленькая девочка показала ей вслед язык.
Я не хотела, чтобы, когда я стану дамой, мне показывали язык. Я не хотела тысячу всяких неясных самой мне вещей, о которых тем не менее хранила воспоминание.
Крестный корчился от смеха. Дядя оставался серьезным. Остальные пустились в рассуждения. Тетя с живостью говорила о чем-то с мамой, которая выглядела усталой и озабоченной. Мадемуазель де Брабанде и госпожа Герар тихонько спорили.
А я думала об элегантном мужчине, который только что вышел. Я сердилась на него, потому что это он подал мысль о Консерватории. Слово это пугало меня. Он хотел, чтобы я стала актрисой, а сам исчез, и я не могла поговорить с ним. Он ушел, преспокойно улыбаясь, дружески приласкав меня на прощанье. Он ушел, ему было наплевать на эту маленькую худышку, чье будущее здесь обсуждалось. «Нужно отдать ее в Консерваторию!» Эта небрежно сказанная фраза разорвалась в моей жизни, словно бомба.
Ведь я была мечтательным ребенком, который еще сегодня утром отвергал принцев и королей; мои дрожащие руки перебирали этим утром четки несбыточных грез; всего несколько часов назад я ощущала, как бьется мое сердце, охваченное неведомым волнением; сегодня я поднялась с постели в ожидании великого события! И что же? Все рушилось под ударом одной фразы, тяжелой, как свинец, смертоносной, словно пушечное ядро: «Нужно отдать ее в Консерваторию!» Я предугадывала, что этой фразе суждено стать знаменательной вехой в моей жизни.
Собравшиеся здесь люди замерли, остановившись на перекрестке: «Нужно отдать ее в Консерваторию!»
Я хотела уйти в монастырь — мое желание сочли абсурдным, глупым, беспричинным. «Нужно отдать ее в Консерваторию!» — эта фраза дала основание для споров, открыла горизонты будущего.
Только дядя Феликс Фор и мадемуазель де Брабанде восстали против этой идеи. Но напрасно пытались они доказать матери, что сто тысяч франков, оставленные отцом, помогут мне найти мужа. Мама отвечала, что я заявила ей, что замужество внушает мне ужас и что когда я стану совершеннолетней, то уйду в монастырь.
— И в таком случае, — говорила мать, — Сара не получит денег отца!
— Конечно, нет, — подтвердил нотариус.
— А значит, — продолжала мать, — она сможет стать в монастыре только прислужницей, этого я не желаю! Все мое состояние — в пожизненной ренте, стало быть, детям моим ничего не остается. Поэтому я и хочу дать им профессию!
Измученная таким количеством слов, моя опечаленная мама откинулась в кресле.
Я нервничала сверх всякой меры, и мать попросила меня уйти.
Мадемуазель де Брабанде пыталась утешить меня. Госпожа Герар считала, что в этой профессии есть свои преимущества. Мадемуазель де Брабанде находила, что для такой мечтательной натуры в монастыре таится огромная притягательная сила. Сама она была благочестивой, верующей и строго соблюдала религиозные обряды, а «моя милочка» была язычницей в самом чистом значении этого слова. И тем не менее обе эти женщины прекрасно ладили между собой, ибо относились ко мне с удивительной нежностью. Госпожа Герар любила горделивое непокорство моей натуры, мою миловидность и хрупкое изящество. Мадемуазель де Брабанде умиляло мое слабое здоровье; она старалась смягчить мои страдания, причиняемые сознанием того, что меня любят не так, как сестру; но более всего ей нравился мой голос; она нередко говорила, что голос мой просто создан для молений, и мое влечение к монастырю казалось ей вполне естественным.
Ее любовь ко мне была проникнута ласковой, благочестивой нежностью. Тогда как госпожа Герар вкладывала в свою любовь языческое рвение.
Эти женщины, воспоминание о которых дорого для меня и по сей день, поделили между собой мое «я» и сумели примирить мои недостатки с моими достоинствами. Именно им, как никому другому, я обязана познанием самой себя и истинным представлением о себе самой.
Вытянувшись в маленьком плетеном креслице, служившем главным украшением моей девичьей комнаты, я заснула, держась за руку мадемуазель де Брабанде. Госпожа Герар поднялась к себе.
Дверь моей комнаты отворилась, и вошла тетя, а следом за ней — мама. Я, как сейчас, вижу тетю в ее красновато-буром шелковом платье, отделанном мехом, в бархатной шляпе каштанового цвета с двумя длинными, широкими лентами, завязанными под подбородком. За ней шла мама. Она сняла платье и надела белый шерстяной пеньюар. Мама не любила оставаться дома в платье. Из этого я сделала вывод, что все ушли и что тетя тоже собиралась покинуть нас. Я встала, но мама снова усадила меня.
— Отдохни еще немного, сегодня вечером мы повезем тебя в «Комеди Франсез».
В театре я в общем-то не бывала, если не считать Робера Удена[13], на которого меня водили иногда с сестрой; думаю, что это делалось скорее ради нее, ибо я уже вышла из того возраста, когда можно чему-то радоваться на таком представлении.
— Хотите поехать с нами? — спросила мама мадемуазель де Брабанде.
— С удовольствием, мадам, — ответила эта милая барышня. — Позвольте мне только пойти переодеться.
Тетя смеялась, глядя на мой надутый вид.
— Ах, притворщица, — сказала она, собираясь уходить, — хочешь скрыть свою радость. Ну что ж, сегодня вечером ты увидишь актрис.
— Рашель играет?
— Нет, она больна.
Поцеловав меня, тетя попрощалась:
— До вечера!
Мама ушла вслед за ней. Мадемуазель де Бра-банде тоже поднялась с озабоченным видом. Ей надо было тотчас уходить, чтобы успеть переодеться и предупредить о том, что она вернется очень поздно, потому что у нее в монастыре требовалось специальное разрешение на возвращение после десяти часов.
Оставшись одна, я раскачивалась в своем плетеном кресле, хотя до кресла-качалки ему было далеко. Я размышляла. И впервые во мне проснулся критический дух.
Так, стало быть, все хлопоты этих серьезных людей: нотариуса, которого специально вызвали из Гавра; дяди, оторвавшегося от работы над книгой; старого холостяка господина Мейдье, потревоженного в своих привычках; крестного, вынужденного расстаться с биржей; и этого элегантного скептика де Морни, два часа прозябавшего в кругу мелких буржуа, — все их старания сводились к решению: «Отвезем ее в театр».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});