Я облачилась в длинное платье архангела: голубой пояс стягивал мне талию, а два бумажных крыла держались на маленьких голубых бретельках, скрещенных на груди. Голову украшал золотой шнурок, завязанный сзади.
Я снова и снова повторяла свои куски, ибо тогда мы еще не знали слова «роль».
Теперь театр вошел в нашу жизнь и стал привычным. Но в то время в монастыре мы говорили «кусок». И когда я в первый раз играла в Англии, то не без удивления услышала от одной юной англичанки: «О! У вас такой великолепный кусок в „Эрнани"…»
Зал украсили на славу. Нет, правда, там было очень мило! Всюду гирлянды из листьев с вплетенными в них бумажными цветами. И потом маленькие люстрочки, подвешенные на золотых проволочках. Большой ковер красного бархата расстилался у кресла монсеньора. И еще лежали две подушечки красного бархата с золотой отделкой. Весь этот ужас казался мне тогда неслыханным великолепием!
Начался концерт. Все как будто бы шло хорошо.
Однако монсеньор не мог сдержать улыбки при виде Цезаря; и, когда тот притворился мертвым, он первым стал аплодировать. В общем, Цезарь, конечно, понравился больше всех.
Тем не менее нас пригласили подойти к монсеньору Сибуру. Ах, до чего же это был ласковый и обворожительный прелат! Каждой из нас он вручил освященную медаль.
Когда настал мой черед, он взял меня за руку со словами:
— Это вы некрещеная, дитя мое?
— Да, отец мой… Да, монсеньор, — тут же в смущении поправилась я.
— Мы собираемся крестить ее весной. Отец девочки приедет из очень далекой страны специально на эту церемонию, — сказала мать-настоятельница.
Затем они стали потихоньку о чем-то беседовать.
— Ну что ж, если смогу, то обязательно постараюсь тоже быть на этой церемонии, — уже громко сказал архиепископ. Преисполнясь гордости, я с трепетом поцеловала перстень старца; потом ушла и долго плакала в дортуаре. Там-то меня и нашли вконец измученную и спящую глубоким сном.
С этого дня я стала гораздо спокойнее, менее вспыльчивой, отличалась прилежанием. Во время приступов гнева меня сразу приводили в чувство, напомнив обещание, данное монсеньором Сибуром, приехать на мои крестины. Увы! Увы! Этой радости не суждено было сбыться.
Однажды январским утром, когда все мы собрались в часовне на утреннюю мессу, я с беспокойством, удивлением и тревогой увидела, что аббат Летюржи, вместо того чтобы начать службу, поднялся на кафедру. Он был очень бледен. Я невольно обернулась, ища глазами мать-настоятельницу. Она сидела на своей скамье. И тут дрожащим от волнения голосом священник начал рассказ об убийстве монсеньора Сибура.
Убит. От этого слова повеяло ужасом. Сотня приглушенных криков, слившихся воедино в одном рыдании, заглушила на мгновение голос священнослужителя. Убит… Это слово резануло меня больнее, чем других: разве не стала я любимицей добрейшего старца, пускай хоть на краткий миг?
Мне казалось, что убийца Верже поразил и меня тоже, посягнув на мою признательную любовь к прелату, на мою крохотную славу, которой он меня лишил. Я горько плакала. А тут еще орган, сопровождавший заупокойную молитву, усиливал мою печаль.
И с этой минуты я прониклась мистической, пламенной любовью к Всевышнему, которую поддерживали в моей душе религиозные обряды, само богослужение и ласковое, искреннее, хотя и ревностное подбадривание моих наставниц, очень любивших меня; я тоже их обожала и до сих пор вспоминаю о них с необычайной нежностью, дарующей моему сердцу радость и покой.
Приближался момент моего крещения. Я все больше начинала нервничать. Кризисы мои участились: я то заливалась слезами без видимой причины, а то вдруг впадала в отчаяние, меня охватывал необъяснимый ужас. Любая мелочь повергала меня в трепет.
И вот случилось так, что одна из моих подружек уронила куклу, которую я дала ей поиграть (ибо в куклы я играла чуть ли не до четырнадцати лет); я задрожала всем телом. Эту куклу я обожала, ее подарил мне отец.
— Ты разбила голову моей кукле, скверная девчонка! Ты сделала больно моему отцу!
Я перестала есть. А по ночам просыпалась вся в поту и, как безумная, рыдала:
— Папа умер!.. Папа умер!..
Через три дня приехала мама и, обняв меня, сказала:
— Девочка моя, я привезла печальную весть… папа умер!
— Я знаю, знаю…
При этом у меня было такое выражение, часто рассказывала мне мать, что она долгое время боялась за мой рассудок.
Я стала грустной и очень болезненной. Учить я ничего не хотела, меня интересовали только священные предания да катехизис.
Мама добилась, чтобы вместе со мной крестили двух моих сестер: Жанну, которой исполнилось тогда шесть лет, и Режину, которой не было еще и трех; несмотря на малый возраст, ее тоже взяли на воспитание в монастырь в надежде хоть немного отвлечь меня.
Меня поселили одну за неделю до крещения и еще на неделю после, перед первым причастием, которое должно было состояться через несколько дней.
Собрались все: мама, тетушки — Розина Беран и Анриетта Фор — моя крестная мать, дядя Фор, мой крестный отец Режи, господин Мейдье — крестный отец сестры Жанны, и генерал Полес — крестный отец Режины; а кроме того, крестные матери моих сестер, мои кузены и кузины… Все они вносили суматоху в монастырскую жизнь. Мама и обе тетушки были в трауре, но выглядели весьма элегантно. Тетя Розина украсила шляпку веточкой сирени, «чтобы оживить траур», — сказала она (странная фраза, которую я не раз потом слышала уже не от нее).
Никогда еще я не чувствовала себя такой далекой тем, кто приехал сюда ради меня.
Маму я обожала, но к умилению примешивалось горячее желание покинуть ее, никогда не видеться с ней больше, пожертвовать ею во имя Господа. Что же касается остальных, то я их попросту не замечала. Я была безмерно серьезной и немного колючей.
Незадолго до этого в монастыре состоялась церемония пострижения в монахини, мысль об этом не давала мне покоя.
Крещение открывало мне путь к заветной мечте. Я уже видела себя послушницей, которую постригли в монахини. Видела себя на полу, под тяжелым черным покровом с белым крестом, с четырьмя горящими факелами по углам. Мне хотелось умереть под этим покровом. Как? Понятия не имею. Убивать себя я не собиралась, я знала, что это грех. Но умереть мне хотелось именно так. В своих мечтах я видела смятение сестер, слышала крики воспитанниц и была счастлива всеобщим волнением, причиной которого была сама.
После церемонии крещения мама попросила разрешения увезти меня. На бульваре Королевы в Версале она сняла маленький домик с садом, чтобы я могла проводить там свободные дни. Ради этого торжества она все велела украсить цветами, желая отпраздновать крещение трех своих дочерей. Но ей осторожно дали понять, что через неделю предстояло первое причастие и что я должна побыть одна.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});