было ждать его в автомате (который большинство именовало “пулемёт”). Автомат выполнял для большого украинского города, бывшей столицы Украины, города со своими давними поэтическими традициями, функции парижской Ротонды.
Вот мы и пошли тогда по Сумской, по левой стороне, дошли до автомата — купили несколько бутербродов, тогда на закуску не тратились, затем в Гастроном, что и сейчас стоит на том же месте — прямо напротив памятника Тарасу Шевченко, тоже в своё время неплохому поэту, купили пару бутылей дешёвого красного вина и углубились в мятельный парк. Там, выпив из горлышка / бутыль передавали по кругу / поэт поставил бутылку на заснеженную скамейку, вдавил её в снег и начал читать и свои и чужие стихи, “И сам Иисус как конокрад — в рубахе из цветного ситца” <…>
Помню что с первых минут чтения под его глухой, как тогда говорили, “трагический” голос пришёл я в состояние какой-то приподнятой праздничной тревоги. Всё вокруг — медленно падающий снег, капли вина на снегу — на скамейке возле наполовину опустошённых бутылок, сам поэт в знаменитой “барской шубе” своей — шубе из Мандельштама, это, собственно, была не шуба — длинное тёмно-коричневое пальто с меховым “барским” широким воротником-шалью — всё это было настолько не из этого мира, что, кажется, тогда, именно тогда решил я упрямым сердцем своим стать таким же, как Мотрич, и чтобы девушки Вера и Мила так же заворожённно-загипнотизированно смотрели на меня. Решил я стать поэтом.
В следующую нашу встречу — уже в квартире главной нашей харьковской литературной дамы, Анны Рубинштейн, женщины, которая впоследствии стала моей женой, при свечах /тогда все читали стихи при свечах/ Мотрич опять убил меня своими стихами. Помню, читал он:
…На шифонере фирменная бритва Самоубийцу терпеливо ждёт. И он приходит маленький уродец Уставший от возни кухонных склок Надежды нет и смотрится в колодец Земного неба маленький клочок…
Это была зима 1964–1965 гг. Я застал Володю Мотрича на самой вершине его горькой, необычной и в то же время по-русски обычной судьбы. Теперь, оглядываясь назад, в процитированных строчках вижу я этот режущий мой сегодняшний слух мещанский “шифонер”, фирменную бритву я ещё могу перенести. Перебирая в памяти его стихи, с удовольствием натыкаюсь на его милую, почти детскую песенку о деревянном человечке, который
…Жил он в комнате чердачной Сто ступенек винтовых И на каждой неудачу Человечек находил У человечка была возлюбленная — кукла, которая — Из стекла цветные бусы В битых стёклышках душа Кукла к розовому пупсу На свиданье тайно шла И от куклы бессердечной Убегал к себе наверх Деревянный человечек Деревянный человек…
Сам Мотрич жил не в чердачной комнате, но в подвальной. Чтобы попасть к нему в комнату, нужно было войти с террасы одноэтажного старого дома, в самом центре города, в комнату, где жили его мать-уборщица и бабка, продающая семечки порой на самом углу той же Сумской, зайти за знаменитый шифонер и открыть узкую дверь. Проследовав по тонкому длинному коридору, посетитель попадал в комнату Мотрича. На высоте человеческого роста окно, в углу рукомойник, кровать железная у стены, пачки стихов и вариантов на столе и пишущая машинка фирмы “Москва”.
Был он, я думаю, полугений <…>
И ещё: Мотрич был около 6 футов и худой; хорват, со всегда впалыми тёмными щеками. Обезьянки, казалось, ему только и не хватало. Когда напивался — гнусавил и становился наглым. Трезвый был изысканно вежлив и чист, как принарядившийся рабочий. Да он и был рабочий по всем данным: по рождению, воспитанию.
На улице очков не носил: но писал и читал в очках: смешных, провинциально-учительских, круглых, в роговой оправе. Стеснялся, конечно.
На Сумской /он жил рядом — на параллельной Рымарской/ — его ВСЕ знали как Поэта. И в автомате — варившая нам кофе тётя Женя знала его как поэта, и ВЕСЬ МИР вокруг автомата и нескольких книжных магазинов <…> знал Мотрича, он был как, скажем, харьковский Бродский, если не более, потому что он был ОДИН, он был как бы сразу Отец-поэт, не поэт — мальчик».