нас все равны и имеют равные возможности? Я тоже так думал раньше. Когда узнал, это было шоком для меня. Но высшими они назначили себя сами, а так они такие же, как и все, только хуже — большинство из них уже наполовину синтетические. — Наблюдая застывшего Антона, он засмеялся. — Да я шучу так, Антон. Это же элементарная разрядка. Пошли. Поцелуй на ночь мою девочку за меня тоже, — попросил он.
Угасающий день
Купание в счастье
День угасал, но накал жары только усилился. Листва на деревьях лесопарка обвисла в полуобморочной неподвижности. Открытые пространства городка плавились в бело — розоватой плазме Ихэ-Олы. Мелкие озера в лесу были отвратительно теплы, пески на их берегах накалены и остро искрились, не вызывая желания к ним приблизиться, и сама звезда напоминала мутное, яростное и хищное око зверя, подёрнутое маревом от далёких лесных пожаров в зонах, граничащих с необъятными пустынями. Раз в полвека возникало подобное усиление активности звезды, — реки мелели, урожаи чахли, воздух раскалялся, а из пустынь по ночам доносился до людских селений утробный звук, переходящий в жалобный и заунывный стон. Ближайшие леса поглощали его в себя, держа свою оборону и не пуская раскалённое бесчисленное воинство, состоящее из мельчайших частиц песка и пыли в города, отдавая суховеям на высасывание свои пограничные районы. После подобных лет деревья обширных лесных массивов чернели своими убитыми остовами, пока несколько периодов зимних дождей не поднимали новую поросль, а она жадно и быстро топила и растворяла их в своём юном буйстве, захватывая вдобавок и новые пространства. Регенерация лесов на планете поражала. Люди Паралеи гораздо больше тратили сил не с природным опустыниванием, а, наоборот, с буйством всё поглощающей растительности. Рукотворные же пустыни, оставшиеся после непредставимых уже войн, быстро сокращали свои поверхности. Их поглощали джунгли, нельзя сказать, что менее устрашающие, чем безразмерные пески и безжизненные скалы.
И только горы являли собою поразительную экосистему, стабильную, без землетрясений, извержений, — так как все древние вулканы пребывали в спячке, — без резких перепадов температур в долинах, перегруженных пышной растительностью, — с озёрами потрясающей красоты, неоглядностью безлюдного, первозданного будто, мира горной страны.
Ближайшее к выходу из подземного города озеро в горах стало любимым местом для Нэи. Спасением от жары, от надоевшего лесопарка и города в нём, от хмурых, неразговорчивых, редко доброжелательных к ней людей. Сидеть же в кондиционированных помещениях надоедало. Со временем Нэя сознательно стала стремиться к одиночеству, чего никогда не проявлялось в ней прежде. Как будто та, полусонная внешне, но живущая своей насыщенной тайной жизнью глубинная часть её души выплыла из неё на поверхность, и её перестали занимать события окружающего суетного человеческого улья. Жить их бестолковой суетой и сиюминутными устремлениями всё равно, что плавать в луже — мелко и противно, смехотворно. В её мире существовали только Рудольф и она. Если бы, мечтала она, там, в синих и уходящих к горизонту, цветущих плантациях рядом с нею жил не Тон-Ат, а Рудольф, это и был бы тот самый мир гармонии, о котором рассказывают людям жрецы из Храмов Надмирного Света.
Недавний кошмар с приходом Тон-Ата не расплывался, не исчезал из памяти, как и свойственно кошмарам, и сном не казался. А чем? Чем-то промежуточным между сном и явью, и она временами размышляла о просьбе Тон-Ата, больше похожей на приказ, и порывалась посетить места, где находился как бы и проданный дом в лесном посёлке. А если взять машину с водителем и поехать туда? Только зачем? Посмотреть на новых неизвестных хозяев? Ей было известно, что дом, пройдя через руки нескольких перекупщиков, пустовал и разрушался. Желающих приобрести его больше не нашлось. А молодого чиновника из Департамента недвижимости, что и попал вместе с нею в лапы к мошенникам, нашли однажды убитым в одном из столичных глухих тупиков. Нэю вызвали тогда же в Департамент и вернули ей часть денег, ничего не объяснив. Она почувствовала острую жалость, смутно припоминая черты недурного и легко розовеющего при общении чиновника, что говорило о его вовсе не задубелом характере. Осталась уверенность, что чиновника провели точно так же, как и её саму, увлекли в хитроумную ловушку третьи и неизвестные лица. Узнав, что у погибшего человека остались молодая жена и дети, пересилив себя, она пришла к Инару Цульфу и обратилась с просьбой о передаче части денег несчастной семье. Откуда возникла уверенность, что Инар Цульф знает, о ком речь, откуда взялась вера ему, она и сама не понимала, но чувствовала, что Глава Хозуправления просьбу исполнит и всё передаст по назначению. Тот долго и задумчиво смотрел ей в глаза, явив вдруг себя совсем с неожиданной стороны. Не был он чёрствым, каковым ей всегда казался, не был и бездушной, безупречно функционирующей, бюрократической машиной. Очнувшись от собственного созерцания и очевидного изумления её поступком, он с неподдельным уважением и готовностью обещал исполнить просьбу.
— Я всегда знал, что вы были достойной женой такому великому человеку, как ваш прежний муж, — произнёс Цульф. Он не сказал «был» в отношении Тон-Ата, а построил свою фразу так, что из неё не следовало, что Тон-Ата нет в живых. — Можете быть уверены, в ближайшее время эти средства попадут в руки несчастной вдовы. И даже сверх того. Поскольку я также внесу свою долю, пусть и не способную дать бедной семье счастье, но, всё же. Это будет поддержкой им. Господин Тон-Ат, я уверен, оценил бы ваше добросердечие, узнай он… — тут Инар Цульф умолк. Лысина его взмокла, размягчённые глаза увлажнились нешуточным умилением к ней. Он поспешно опустил свой взор в лакированную столешницу огромного и начальственного стола. Нэя вышла из его апартаментов, видя, что он вовсе не рад собственному разоблачению себя как чувствительного человека. Она уже не осуждала Элю, отзывчивую к вниманию такого вот высоко-чиновного, да внешне никудышного мужичка. Щедрый и заботливый, как не всякий отец, именно он открыл простолюдинке Эле, да ещё и небезупречной в оценке окружающих, двери в мир высокого просвещения. В Академию ЦЭССЭИ! А вот самой Нэе такого подарка не предложил никто. Не без обиды она вспомнила давние обещания Рудольфа пристроить её для обучения в недоступную лишь бы кому Академию ЦЭССЭИ. А сейчас что же? Он считает её для подобного развития неподходящей или устаревшей? Рисуешь, мол, свои эскизы, изобретаешь фасоны одеяний, шьёшь, обслуживаешь чужие запросы и капризы, и всё? Как выросла в ремесленном квартале, так и осталась ремесленницей. В отличие от Цульфа, нет у Рудольфа задачи, поднять