Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

— Я — крестьянин, выращиваю табак и виноград. Я учился на учителя, но потом оставил это. Так вот, я заявляю тебе, каждое освобождение стоит нам крови, больше половины жителей Велаца уничтожено вами!

— Не нами!

— То есть как это не вами? Ты что же хочешь, чтобы я делал различие между освободителями? Сначала пришли немцы, и нам объявили, что теперь будет все хорошо и нас освободят от ярма сербов. Налетели как саранча! Весь скот, что не спрятали здесь наверху, исчез вместе с ними. Потом пришли новые жандармы, всё наши хорватские братья — ура! никаких сербов! — и тут они начали лютовать против сербов. А потом заявились четники и начали лютовать против хорватов. Слава тебе Господи, они быстро убрались, потому что пришли итальянцы. А потом пришли настоящие освободители, усташи. Они вырезали всех велацких сербов, а если им кто не нравился, так они заявляли, что он — серб, а еще лучше — сербский еврей. Потом пришел Тито. За четыре дня он так основательно нас освободил, что не осталось ни одного дома, из которого не увели, по крайней мере, хотя бы одного мужика по доброй воле или каким другим путем. А затем вернулись, конечно, усташи и начали мстить. И теперь — здрасьте, добро пожаловать, дорогие гости! — заявляешься ты со своими партизанами. Велац опять, снова здорово, будут освобождать. Я не боюсь вас, потому что теперь всё уже без разницы, жить или умереть с голодухи или от жажды, от чумы или от холеры, но раз уж ты позвал меня сюда, так я тебе скажу: если ты порядочный человек, то обдумай все хорошенько! Или ты придешь к нам навсегда и останешься, — тогда приходи, милости просим, и мы поможем тебе освободить нас. А если ты недостаточно силен и через несколько дней опять побежишь, тогда пусть остаются усташи, и ты оставь нас в покое! Есть так много деревень и городов, пусть теперь и до них дойдет очередь. Освобождайте, пожалуйста, Баня-Луку, Сараево, Белград, Париж, Берлин — хоть весь мир, но пожалейте нас, дайте нам наконец немножко передохнуть!

— У тебя хорошо подвешен язык, дружище, какой ты крестьянин, тебе не табак выращивать, а речи произносить на свадьбах да погребениях. А что ты делал, когда убивали твоих сербских соседей и сбрасывали в пустые колодцы? Ты тогда перед усташами тоже речи держал? Не-е-т, эх ты, оратор. Им ты по три раза на дню задницу лижешь. А почему ты такой смелый и так разговариваешь со мной? Почему? А, молчишь, а я вот тебе скажу: потому что ты прекрасно знаешь разницу между фашистами и нами! И поскольку ты видишь в них безжалостных врагов, ты и гнешься перед ними, а в нас — своих союзников, от которых ты ждешь, чтобы они сдохли за тебя, но не доставили тебе при этом никаких беспокойств. Мы уже много дней не видели ни куска хлеба, неделями не спали ни на чем другом, кроме как на голой земле, ноги наших людей избиты в кровь, — да, нам нужен Велац, ваша жратва, ваши постели, ваши сараи, ваши лошади и ослы и твой табак. Враг забирает все, а ты говоришь: «Кушайте на здоровье!» Нам нужно немного, а ты говоришь: «Лучше бы вы сдохли у себя наверху, чем курить наш табак». Разве ты не знаешь, как мы себя называем? Ты же наверняка знаешь, кто такой был Джура. И если бы Повешенный сейчас встал перед тобой и сказал бы тебе: «Дай моим братьям немного отдохнуть у тебя», разве ты и ему тоже сказал бы: «Оставьте меня в покое!», ты, остряк?

Крестьянин молча уставился на волосатую грудь Сарайака, рубашка на груди у того была расстегнута, потом сказал:

— Я знаю, кто такой был Джура. Я схоронил его книги, надежно спрятал в винограднике. Но то, что ты тут говоришь, тоже речи для свадеб да похорон. Я повторяю тебе, что вы, партизаны, как бы вы там себя ни называли, для нас одно несчастье. И кроме того, от вас проку, как от прошлогоднего снега. Если фашистов там, во всем мире, победят, так им и здесь придет конец, даже если вы ни единого выстрела не сделаете. А если их там не победят, так и вы с ними не разделаетесь. Это же ясно, как дважды два.

— Так же ясно, как и то, что каждый человек смертен. Однако же никто не убивает своих детей, когда они рождаются. А делает все, чтобы уберечь их от болезней и голода. Моих детей больше нет в живых, и жена моя тоже мертва, и мои родители — усташи убили их всех. И тебя они убьют — по крайней мере, хотя бы один из тех пятерых донесет им, что я долго разговаривал с тобой и что, следовательно, ты наш человек. Тебе не остается ничего другого, как присоединиться к нам и помочь нам заполучить их боеприпасы и особенно минометы. Ты человек любознательный и уж точно знаешь, наверняка, где они держат боеприпасы и где у них еще и другие склады. Ночью, когда мы нападем со всех сторон, ты поведешь туда тридцать человек.

— А если я не захочу? — спросил человек дрожащим голосом.

— Эх ты, болван, ты что же думаешь, что на свете найдется хоть кто-нибудь, кто бы хотел того, что сейчас происходит? Ты что же думаешь, что ваш занюханный Велац стоит того, чтобы я пожертвовал ради него хотя бы одной рукой одного-единственного партизана? И тем не менее мы будем нападать. И немало наших поляжет в эту ночь. И ты, и я, мы оба не хотим этого — но какое это имеет значение. Ну так как?

Человек отвернулся. Он долго смотрел на волю, словно хотел удостовериться, что она существует, как и тот залитый солнцем мир, к которому он принадлежал еще час назад, и что внизу раскинулся их Велац, где стоит его дом, где жена будет ждать его возвращения, как только солнце скроется за церковью. То, что град может за несколько минут уничтожить виноград, зачастую еще до того, как он созреет, было известно ему с раннего детства. А тут вдруг прошел град, который разрушил человеческую жизнь, хотя на небе не появилось ни облачка.

— Я не занимаюсь политикой, и я не из ваших людей, — сказал он неуверенно. — И дома… Сам я, конечно, горбун, это правда, но жена у меня нормальная женщина. Она добрая и верная, и у нас дети — я должен думать о них. Был бы я один, тогда…

Он оборвал себя на полуслове. Он напрасно ждал, что Сарайак что-нибудь скажет ему. Кто все потерял, как этот, мелькнуло у него в голове, в том нет больше жалости. К тому же он прав, усташи в любом случае прикончат меня. Я с таким же успехом мог сегодня пойти наверх и работать в винограднике, а я взял и спустился вниз, на табак. Одинаково можно было заняться и тем, и другим.

Он обернулся. Сарайак сидел, уставившись на бумагу, лежавшую у него на коленях. Он скручивал себе цигарку. Горбун напряженно следил, как указательный палец распределяет плохо нарезанный табак по клочку тонкой бумаги. Только теперь он по-настоящему осознал, что этот человек потерял не только свою семью.

— Если ты хочешь, я скручу тебе цигарку. У меня обе руки целы и табак у меня получше, самый лучший во всей Герцеговине.

Сарайак поманил его к себе, они оба склонились над планом Велаца, так много раз уже освобождаемого.

Джуровцы напали ясной безлунной ночью. Им не удалось с первого захода захватить церковь и прилегавшие к ней дома. Они потеряли драгоценное время, враг успел подтянуть силы с кукурузных полей. План пришлось менять. Младен продолжал атаковать церковь, а Сарайак отвел основной отряд партизан назад и ворвался в Велац через кукурузные поля, ударив по вражеским позициям с тыла. Тридцать человек, которых горбун привел к складу — им служил огромный сарай, — помешали усташам атаковать Сарайака, сумевшего ворваться на главную площадь. Жестокий бой продолжался до позднего утра. В конце концов исход его решился в кровавой рукопашной. Усташи бросились бежать. Бригада потеряла около семидесяти человек. Из тридцати, атаковавших склад в сарае, в живых осталось только восемь. Горбун был среди убитых.

К вечеру того же дня на площади перед оскверненной сербской церковью устроили суд над Мюллером и тремя его сообщниками, обвинявшимися в том, что они принимали участие в истреблении сербского населения и грабеже имущества. Миле Йованович и двое молодых хорватов, тут же присоединившихся к партизанам, выступили в качестве обвинителей. Вечером смертный приговор был приведен в исполнение.

На другой день — это было воскресенье — в Велац вернулись двое сербов-мужчин и три женщины. Они долго прятались где-то. Вернувшиеся домой прошлись по селу, несколько раз вверх и вниз по главной улице, словно надеялись на чудо, но так ни с кем и не встретились. И, словно найдя долгожданный выход из тьмы, кинулись к церкви. Они вымыли там пол, уцелевшие от разгрома скамейки, но вскоре оставили и это занятие. И опять блуждали по главной улице мимо обугленных остовов своих домов, пока о них не позаботились партизаны. Они пойдут вместе с партизанскими отрядами, куда бы те ни шли, решили сербы. И только в этот миг они почувствовали, что смогут теперь справиться с охватившим их мучительным ощущением одиночества и потерянности.

Вечером на площади танцевали коло. В переулках люди собирались вокруг певцов, певших старинные sevdalinke[171] и новые песни: