Читать интересную книгу Как слеза в океане - Манес Шпербер

Из пленных в живых остались только трое; среди партизан, рассыпавшихся по опушке леса в поисках грибов и ягод, двоих тяжело ранило. Попадание было в девять из двадцати четырех ящиков, один из них, вдребезги разбитый, не взорвался. В нем находился обеденный сервиз французского фарфора, камчатные скатерти и салфетки, бутылки с вином и хрустальные бокалы. Красное и белое вино брызнуло на мертвых. Синие цветочки на осколках белого фарфора так и играли на солнце.

Партизаны отошли поглубже в лес и только ночью двинулись в обратный путь, назад в бригаду. Самолеты кружили над холмами и долинами в поисках цели и основного лагеря партизан, численность которых немецкое командование хотело немедленно установить. Приказ гласил: уничтожить террористов в течение двадцати четырех часов, «истребить до последнего человека».

Скрюченный большой палец прижимал бумажку, указательный распределял равномерно табак, все дело было только в быстроте и ловкости движений.

— В Испании, — сказал Сарайак, — я встречал многих, кто мог одной рукой скрутить цигарку, и таких, у кого не только одной руки не было.

Все мужчины не отрываясь следили за его рукой, всем сердцем желая, чтобы их однорукому командиру удался этот трюк. Сарайак быстро провел языком по краям бумажки — цигарка, может, чуть и толстоватая, была готова.

— Значит, тебя зовут Миле Йованович? — спросил он. Приземистый светловолосый Миле с шумом выдохнул воздух, взгляд его глубоко запавших глаз приклеился к пустому рукаву «генерала».

— Да, меня так зовут. Правда и то, что я оттуда, снизу, из Велаца.

Он повернулся к зияющей дыре на месте входа в землянку — дверь была вырвана — и показал наружу, на молодой лесок, плавно спускавшийся в долину, где находилось их село. Он говорил громко, как бы стараясь перекричать пальбу и разрывы мин.

— С каких пор ты у нас?

— Это я точно знаю. Тогда было воскресенье, луна еще росла, а потом должен был наступить видовдан[170], вот за неделю до него я и ушел.

— Значит, ты ушел из Велаца девятнадцать дней назад, двадцать первого июня. А как долго ты шел, пока до нас не добрался?

— Не долго, в среду я уже был у вас, ночью патруль меня нашел. Я, собственно, хотел пойти к четникам, но остался у вас. Я сначала думал, что серб может себя спокойно чувствовать только у Дражи Михайловича. В Велаце нет больше сербов, усташи убили нас, а кого не убили, тех угнали.

— И твою жену?

— Нет, моя жена умерла во время родов еще год назад, я вдовец и без детей. Усташи сожгли дом моего тестя еще до того, как убили его и всю его семью. Они побросали трупы в колодцы, что рядом с церковью, — я имею в виду нашу церковь. Среди них были еще такие, кто не совсем умер.

— Значит, ты спасся, Миле, — один или еще кто?

— Один. Никого больше не было.

— Вот ты уже десять дней с нами и должен теперь знать, за что мы, джуровцы, боремся.

— Да, против усташей, и немцев, и итальянцев, против всех фашистов и жандармов, и…

— А за что мы боремся, спрашиваю я тебя!

— Ну вот я и говорю, за все хорошее, за свободу, так сказать, так я понимаю.

— А почему мы называем себя джуровцами?

— Ну какое-то название надо ведь иметь, а Джура был очень хороший человек, как говорится, брат для всех людей, серб ты или хорват, так говорят, поэтому Павелич его и повесил. И если такой великий человек, чье имя повсюду было напечатано и у кого все было, умер за наше справедливое дело, то он, значит, как говорится, пример для всех нас.

— Ты все понял, Миле. А теперь слушай внимательно: вот лист бумаги, я делаю на нем вот такой значок, это означает, что здесь находится католическая церковь, вот тут слева, откуда они обстреливают нас из минометов. А ты теперь все точно рассказываешь мне — про каждую улицу, про каждый дом, и кто в нем живет, и кто как себя вел, когда пришли усташи и до их прихода, — все, ты понимаешь? А потом я возьму другой листок, и ты покажешь мне все тропы, которые ведут отсюда в Велац, а оттуда в Дивно — все короткие дороги, все кустарники, ручьи, пруды, болота, — ты понимаешь? Самое позднее завтра утром мы займемся наведением порядка в Велаце.

— Какого порядка? Там никого больше нет, никого из наших. Они же въехали на лошадях в церковь и повесили попа на колоколе. Детей они убили. Какой же еще порядок можно навести в Велаце?

— Ты увидишь, Миле Йованович. А теперь за работу!

Огонь все усиливался. Но в этой землянке опасными для них могли быть только минометы, треск ружейных выстрелов шел, казалось, отовсюду, но был далеко от них.

— Пить хочется! — сказал Младен, удостоверившись, что Сарайак в землянке. Он расстегнул итальянский офицерский мундир, словно хотел снять его, но не сделал этого. Сарайак протянул ему оба листка бумаги.

— Это точно, что до самой мельницы всё поля кукурузы? — спросил Младен, внимательно изучив листки.

— Да. И на другой стороне, за мостарской дорогой, тоже кукуруза, она у нас сейчас уже высокая. Здесь благодатная долина, — ответил Миле и с любопытством посмотрел на маленького хрупкого человека, усталые глаза которого за толстыми стеклами очков беспомощно смотрели на балки. Так это и есть инженер, так называли его партизаны, а выглядит, словно его одной рукой прихлопнуть можно. Такому можно было и боязливость простить, и даже трусость, а он отчаянно смел, как говорили про него, и не ведает страха.

— Так, значит, усташи рассчитывают, что мы именно здесь и будем пробиваться. Они будут ждать в кукурузе, — сказал Младен.

Сарайак разослал людей, Миле должен был оставаться вблизи землянки, остальные же отправились созывать штаб на совещание.

— Мы опять попали в передрягу, — сказал Младен. — Осиное гнездо. Драги наткнулся на четников, они отходят в Черногорию. У меня нет уверенности, что они идут с побережья. У них итальянское оружие. Захватили? Получили в подарок от итальянцев? Их около шестисот человек, хорошо откормлены. По всему, у них много боеприпасов, но только легкое оружие. Они открыли огонь, потому что сначала думали — мы люди Тито, а потом, что мы местное ополчение усташей. Они засели в надежной засаде, у них много снайперов. Драги ждет приказа и хочет знать, пробиваться ему сюда, или ты вышлешь ему подкрепление. Интересного мало, разве что только отобрать у них лошадей и телеги, ну и боеприпасы, конечно. Похоже, они везут с собой много муки. Если в атаку включится одновременно и рота Владко, то можно будет справиться с ними.

— А что тут у нас творится?

— Мы взяли несколько человек из Велаца, но будет лучше, если ты допросишь их сам. Люди Тито, отступая, прошли через Велац, оставались в нем четыре дня, а потом подались через горы, похоже, в направлении Яйце. Усташи оказали им поначалу слабое сопротивление, а ополченцы все разбежались. Но потом они предприняли вместе с итальянскими частями стремительную атаку со стороны Вуковско и опять захватили Велац. Сейчас там восемьсот человек, они думали, что четники на марше и ждут нападения с их стороны.

— Итак?

— Нам нужен Велац, нужно продовольствие, лошади, телеги и несколько дней отдыха. Четников нам нечего бояться, занятые ими высоты им без пользы, у них нет артиллерии. Я предлагаю совершить налет на кукурузные поля, и немедленно. Усташи должны поверить, что мы бросили туда все свои силы. Ночью произвести рокировку и напасть с другой стороны, двинуться к церкви, очистить ее, забросав гранатами, а затем подойти с двух сторон вдоль проселочной дороги к мельнице. Захватив минометы и боеприпасы, мы откроем огонь по кукурузным полям и избавим себя от рукопашной. Рота Владко пусть остается здесь, в подлеске, и будет теснить их так, чтобы, отступая, они нарвались на четников.

— «Кровавая хореография дилетантов», как говорил Джура, — сказал Сарайак усталым голосом. — Так мы положим много людей. Приведи тех из Велаца.

Шестерых взяли прямо во время работы на полях, тянувшихся вдоль дороги на Дивно. У одного из них, маленького и горбатого, было умное лицо. Только когда он говорил, его печальные насмешливые глаза становились серьезными. Тогда он слегка наклонял вперед голову с огромными ушами, словно внимательно вслушивался в слова, слетавшие с его губ, но как бы произносимые не им самим. Он не стал дожидаться, пока с ним заговорят, а сразу сказал, едва переступив порог:

— Я вас не боюсь. Велац уже столько раз освобождали, что те, кто еще жив, уже разучились бояться.

— Ты разговариваешь не как крестьянин, — прервал его Сарайак. Он распорядился вывести остальных.

— Я — крестьянин, выращиваю табак и виноград. Я учился на учителя, но потом оставил это. Так вот, я заявляю тебе, каждое освобождение стоит нам крови, больше половины жителей Велаца уничтожено вами!

— Не нами!

— То есть как это не вами? Ты что же хочешь, чтобы я делал различие между освободителями? Сначала пришли немцы, и нам объявили, что теперь будет все хорошо и нас освободят от ярма сербов. Налетели как саранча! Весь скот, что не спрятали здесь наверху, исчез вместе с ними. Потом пришли новые жандармы, всё наши хорватские братья — ура! никаких сербов! — и тут они начали лютовать против сербов. А потом заявились четники и начали лютовать против хорватов. Слава тебе Господи, они быстро убрались, потому что пришли итальянцы. А потом пришли настоящие освободители, усташи. Они вырезали всех велацких сербов, а если им кто не нравился, так они заявляли, что он — серб, а еще лучше — сербский еврей. Потом пришел Тито. За четыре дня он так основательно нас освободил, что не осталось ни одного дома, из которого не увели, по крайней мере, хотя бы одного мужика по доброй воле или каким другим путем. А затем вернулись, конечно, усташи и начали мстить. И теперь — здрасьте, добро пожаловать, дорогие гости! — заявляешься ты со своими партизанами. Велац опять, снова здорово, будут освобождать. Я не боюсь вас, потому что теперь всё уже без разницы, жить или умереть с голодухи или от жажды, от чумы или от холеры, но раз уж ты позвал меня сюда, так я тебе скажу: если ты порядочный человек, то обдумай все хорошенько! Или ты придешь к нам навсегда и останешься, — тогда приходи, милости просим, и мы поможем тебе освободить нас. А если ты недостаточно силен и через несколько дней опять побежишь, тогда пусть остаются усташи, и ты оставь нас в покое! Есть так много деревень и городов, пусть теперь и до них дойдет очередь. Освобождайте, пожалуйста, Баня-Луку, Сараево, Белград, Париж, Берлин — хоть весь мир, но пожалейте нас, дайте нам наконец немножко передохнуть!