Читать интересную книгу Учебник рисования, том. 2 - М.К.Кантор

- Такой метод идеологической обработки уже в истории был. Это метод большевиков. Мол, проснитесь, массы, сбросьте оковы рабства, вперед! Я, в своей книге, - помянул Кузин знаменитый «Прорыв в цивилизацию», - именно данный призыв и осуждаю. Надо разобраться, как войти в цивилизацию, а не прыгать туда очертя голову, - печально добавил он, - а то мы так и останемся в Северной Корее, а будем думать, что живем в Америке!

- Большевики строили коллективную казарму. Задача цивилизации иная: надо сохранять разрыв между свободным обществом и несвободным, между открытым обществом - и закрытым, и этот зазор станет предметом культурного торга. Правовой фетишизм будет таким же властным, как фетишизм товарный. Вот этот новый рынок и обслуживает интеллигенция. Поэтому я и говорю, что интеллигенция стала двигателем прогресса.

- Интеллигенция - не класс, - сказал Кузин, - но слой (и весьма тонкий слой, милый Семен) людей, посвятивших себя просвещению. Интеллигенция не располагает никакой собственностью, - терпеливо сказал Борис Кириллович, - интеллигенция не считает, что свобода принадлежит ей, как, допустим, лопата - рабочему. Интеллигенция, если уж на то пошло, свободой никогда и не распоряжалась. Свободой спекулируют, увы, все - и каждый использует это понятие в своих интересах.

- А пролетариат - слой людей, посвятивших себя труду, - сказал Струев. - И производили они товары, а товарный фетишизм рождался попутно. И отнюдь не по воле производителей товара - но по воле тех, кто регулирует обмен, - возникает нечто, превосходящее фактическую стоимость товара. Товарный фетишизм так же усложнил натуральный обмен, как культурный и правовой фетишизм усложнил рынок товаров. И пролетариат уже не годится для этого рынка - ведь и крестьянство некогда стало тормозить прогресс.

- Ну что ж, - сказал Кузин, - если общество сделало шаг от простого продукта к товарному фетишизму, а затем от товарного фетишизма - к обожествлению свободы, можно порадоваться за такое общество.

- Но яблоко не стало слаще, свобода не стала свободнее. Теперь свободу выбросили на рынок, свобода - предмет обмена. Сегодня сильные делают вид, что свобода - объективная реальность, такая же, как разница между хорошим автомобилем и плохим. Делают вид, что свободой может обладать любой, используют деньги - в качестве акций этого предприятия. Попробуй, примени акции на деле. Ты можешь приобрести товары - то есть то, что имело отношение к предыдущей эпохе промышленного производства, то, что некогда символизировало права. Теперь у негритянки в Бронксе меховая шуба такая же, как у дивы с Бродвея, но равных прав у нее нет. Негритянку и тебя, русского профессора, обманули, - товар уже не воплощает власть. Настолько ты экономику должен представлять: тебе дают акции на владение фальшивым рудником. Рудника в природе не существует. Но акции действительно символизируют этот рудник. Насколько фальшивы настоящие акции несуществующего рудника?

- Однако люди, имеющие много таких акций, - заметил Кузин, - и пользующиеся фальшивой свободой, - они, тем не менее, свободны по-настоящему. Вон, Кротов, на таком лимузине катается, что машина в телеэкран не влезает.

- Чем фальшивее компания, тем длиннее автомобиль у менеджера.

- Дело в том, милый Семен, - сказал Борис Кириллович устало, - что свобода действительно - дым, газ, ветер. Но газ - веселящий, ветер - пьянящий. Мнимая свобода - все равно свобода, потому что пьянит так же точно, как та, что была бы настоящей. Расчет, может быть, у них и есть - но обмануть тебя они не могут. Пусть тебе всучили обманные акции несуществующей свободы, но если ты стал свободен хотя бы на миг - ты все равно свободен по-настоящему, навсегда.

- А ты, - спросил Струев, - был когда-нибудь пьян этим ветром?

И Борис Кириллович ответил:

- Я? Нет, не был. Но всегда хотел.

- И я, - сказал Струев, - не был. Но тоже всегда хотел.

VIII

- Ты собирался предложить мне какое-то дело, - напомнил ему Кузин, - какое-то сомнительное предприятие.

- Собирался, - сказал Струев, - но передумал.

- И правильно, что передумал. Твои предложения я знаю наперед. Мне уже несколько раз предлагали авантюры. - Кузин улыбнулся грустной улыбкой. - Заговоры, топоры и так далее. - Кузин улыбнулся еще более печально. - Я думал, мы повзрослели. Опять за старое?

И Борис Кириллович поглядел на Струева, как глядят на хулигана-второгодника: где этот балбес берет столько прыти? В себе самом Борис Кириллович чувствовал лишь усталость. Он сказал:

- Знаешь, почему я избегал авантюр?

- Скажи, - сказал Струев.

- Потому, что я - русский интеллигент.

- А декабристы? - спросил Струев. Откуда-то, из школьных лет, всплыли воспоминания о том, что декабристы, готовившие восстание, - родня русской интеллигенции.

Кузину был приятен разговор - слава богу, не надо прятаться на явке, готовя диверсию, но можно покойно расположиться с чашкой чая - и обсуждать культуру; Кузин в который раз умилился сложившейся ситуации. В чем-то проиграл. Но жизнь - выиграл.

- Обрати внимание, Семен, что три самых великих произведения в русской литературе были задуманы как произведения о декабристах - а написать их не смогли. Не задумывался над этим?

- Нет.

- Русская литература, - сказал Кузин, - в принципе не умеет оправдать насилие. Даже такое - неосуществленное насилие - и то не находит оправдания. Как доходило у великих писателей до описания заговора - и все, остановка. Неважно, что планы благородные, но - заговор против порядка есть вещь недопустимая в гуманистической литературе. Кровь нельзя оправдать ничем. Не получалось про это писать. Надо было посмотреть издалека, изменить ракурс, ответить на вопросы: почему так получилось, что заговор возник, отчего такие характеры сложились. Надо описать, отчего герой в любви разочаровался, и про его друзей, и про его семью рассказать. И отодвигали действие все дальше и дальше от самого заговора, так далеко, что уже и год описывали иной, и проблемы другие. Романы получались про любовь, про войну, про мир, а не про политику.

- А время шло, - сказал Струев с досадой.

- Ну, допустим, про ожидание и нетерпение диссертации написаны. Повторяться не будем. Когда иные люди спешили и совершали поспешные поступки - получалась Октябрьская революция. Мне кажется, что декабристы не меньше сделали, чем Ленин, но неизмеримо больше. Подвиг декабристов в том, что они никого не убили. Пришли, построились в каре - и дали себя схватить и повесить. Их бунт - это символ свободы, понимаешь? Не деньги, заметь, символ свободы - а личная жертва. Они оставили этот символ для тебя, для меня. Их смерть остается в веках, как костер Савонаролы, как казнь Мора. Важен принцип, за который идешь до конца. Это самое прекрасное в декабристах: они ничего не совершили, но провозгласили, за что идут на смерть. Дали себя повесить и сослать в Сибирь. Понимаешь?

- Понимаю, - сказал Струев.

- От декабристов произошла русская интеллигенция. Не от бунта, но от жертвы.

- И оттого, что декабристы вышли на площадь, а делать ничего не стали, у нас с тобой вроде как оправдание есть дома сидеть.

- Разве нужно оправдание, чтобы заняться наукой? Пока по конференциям бегал, рукописи забросил. Забыл, когда книги читал. Пришло время заняться домашними делами.

- Верно, - сказал Струев. - Ты, Борис, дух времени всегда точно чувствуешь. Дома сидеть - сегодня самое безопасное занятие.

- Не понимаю тебя, - сказал Кузин.

- Глядишь, и не заметит никто, как мы наукой занимаемся. Ты посчитай их там, наверху. И любителей теперь нет, одни профессионалы.

- Ну-ну, - сказал Кузин. - При Сталине и не такое было.

- Разве? Сталин в органах не числился и голубых погон не носил. Власть у ГПУ была - но эту власть партия большевиков им давала. Нужен был Ежов - звали Ежова, не нужен - убирали Ежова. Партия большевиков плохая, но партия - это не органы безопасности.

- Какая разница, - сказал Кузин, - кто тебя убьет?

- Я не говорю, что Сталин людей не убивал. Я говорю, что госбезопасность страной не правила. Их держали, как пса на поводке. А сейчас - партии нет, ошейника нет, песик и сорвался с поводка. Страной правит Комитет госбезопасности.

- Не преувеличивай, - сказал Кузин, а Ирина Кузина тяжело вздохнула. Не любила она подобные разговоры в своем доме. Хватит, довольно поговорили об этом в свое время. В девяностые такие разговоры были бы уместны. Тогда и газеты выходили соответственные - с критикой ГУЛАГа. Но не сейчас. Договорились, ведь уже договорились они с Борисом, что уходят в науку - закрывают двери для всякой агитации и пропаганды.

- В конце концов, - сказала Ирина Кузина, - нельзя находиться во власти привычек. Не все то, что мы говорили двадцать лет назад, - верно сегодня. Да, мы привыкли, что органы - это плохо. Но, когда живешь в демократической стране, на эти вещи привыкаешь смотреть иначе. Если гражданин не имеет прав, если он винтик государственной машины, ему от всего страшно. А если ты - свободный гражданин, то и сознание у тебя свободное, правовое. Разумеется, в эпоху Сталина органы распоясались - и люди их боялись. Мы, интеллигентные люди, стали употреблять слово «комитетчик» едва ли не как слово «черт». Однако в самой идее защиты государства никакого вреда нет. Демократическое государство должно следить за своей безопасностью.