Читать интересную книгу Учебник рисования, том. 2 - М.К.Кантор

- Есть вещи, которые необходимы.

- Помимо колбасы? Свободу нельзя купить, но свободные идеи гарантированы свободной циркуляцией денежной массы, не так ли? Например, свобода передвижений. Или - возможность говорить что хочешь и не сесть за это в тюрьму. Одним словом, искомая свобода - это душевный комфорт, который обеспечивается внешними условиями. Разве не так?

- Можно и так сказать.

- Ты экономику себе представляешь?

- В рамках, необходимых мне, представляю. Я не бухгалтер.

- Нам, интеллигентам, - сказала Ирина Кузина, - экономику знать необязательно.

- Ценности свободного мира связаны друг с другом на символическом уровне. Деньги (символ свободного обмена) гарантируют наличие прессы (символа свободного мнения), а газета гарантирует право на эмиграцию (символ свободного передвижения). И так далее. Один символ поддерживает другой - ты согласен? Приятно, что эти символы иногда материализуются. Например, дом. Или газета. А те, у кого свой остров и яхта, получили весомое подтверждение свободы. Это не заменяет внутренних убеждений, но укрепляет.

- В принципе, да, - уклончиво сказал Кузин.

- Обидно, что эта связь имеет обратную силу: исчезнет один символ - и другому станет худо. Изменился биржевой курс - и от дома ничего не осталось. Рухнет рынок валют - запретят эмиграцию. Обесценится нефть - закроются газеты, прощай, свобода слова. Это грубо сказано. Но так и есть. Ты мне скажешь, что сохранится внутренняя свобода. Однако острова и дома из природы тоже не исчезнут, для некоторых людей сохранятся и они. Вероятно, ценности сохранятся у тех, кто с символикой не связан, а оперирует предметной стороной дела. Можно ли сказать, что их свобода имеет другой характер, чем наша? В этом месте - любопытный парадокс. Если условия свободы зависят от колебаний условных ценностей на рынке, значит ли это, что условия свободы - не имеют отношения к собственно свободе? Если воплощение свободы не имеет отношения к свободе, значит ли это, что свободы как таковой нет?

При этих словах Питер Клауке привстал и энергически кивнул. Он рассудил, что Струев имеет в виду банковские махинации, жертвой которых, в частности, стал он сам. Призрак домика на Майорке соткался из воздуха, помаячил и исчез.

- Как вы правы, Семен, - сказал Клауке, и переживание отразилось в его европейских чертах. Струев не взглянул в его сторону. Поразительно, что и Кузин не посмотрел в сторону Клауке. Немецкий профессор переживал не особенно приятные минуты - беседа шла помимо него, совсем не так, как в былые годы, когда он был центром компании. А раньше-то, думал Клауке, стоило мне рот открыть - все замолкали. Как это у них, у русских, говорится? Он вспоминал выражение, которому его однажды научил грубый Пинкисевич. На цирлах ходили! Вот как! На цирлах ходили, сявки!

- В ту пору, когда мы с тобой приобретали убеждения, - оскалился Струев, - мы хотели одного - возможности производить свой товар и менять его на другой товар, чтобы жить, как нравится. Мы даже были готовы к тому, что деньги станут символизировать нашу свободу.

- Цивилизация нуждается в символе для оборота ценностей. И только.

- Ты умнее меня, - сказал Струев. - Книги пишу не я, а вы с Марксом. Поправь, если я ошибусь. Товарный фетишизм провоцирует поступательное движение цивилизации, прогресс. Разница между модным автомобилем и просто автомобилем - этот промежуток и есть символ прогресса. В стоимость товара помимо стоимости труда закладывается социальное значение: роль товара как атрибута власти, моды, успеха. Вот эта социальная роль оплачивается деньгами и воплощается в новых, еще более качественных предметах. Но что делать, если у тебя уже есть все автомобили: и те, что существуют, и те, что еще не существуют? Весь мир твой, всегда будет твой. Рано или поздно товарный рынок приходит к концу, поскольку производство превысит возможные потребности власть имущих. Ты скажешь: их аппетиты безграничны. Верно, аппетиты безграничны, но не на товары, а на власть. Ты мне вот на что ответь: если ценность уже ценностью не является, символу - как быть, что символизировать? Тогда значение товарного фетишизма как двигателя прогресса теряется - и деньги отныне нужны для другой цели. Деньги были символом товара, но давно товару не соответствуют, поскольку для тех, кто обладает реальными деньгами, - товар требуется иной, чем тот, который производится трудом. То, что производится трудом, у них давно есть. Товары не нужны, товарный фетишизм не работает, но рынок, рынок потребен! Теперь все иначе, гражданин профессор: передайте Марксу при случае, товарный фетишизм существует при наличии труда, как движущей силы истории. Однако отношения труда и капитала изменились, и фетишизм иной, соответственно.

Клауке слушал филиппики Струева с выражением удивленного сожаления. Удивлялся он тому, что художник может запомнить столько глупых слов. Те мастера авангарда, чьи изделия он продавал, тоже любили поговорить, но все-таки меру знать надо. Сейчас уместно было бы пошутить, рассказать анекдот из личной жизни Маркса, как это принято в хороших домах, если надо мягко увести разговор в приличное русло. Что бы такое припомнить про комичную жизнь основоположника? Кажется, у основателя марксизма были чирьи на заднице. Клауке оттачивал про себя остроту - чтобы получилось не вульгарно, но смешно.

- Маркс ждал, что мы перейдем в царство свободы? Не ошибся - перешли! Но и в царстве свободы - рынок оказался необходим, как институт, ответственный за иерархию свободы. Ведь и свобода нуждается в конкурентной стоимости. Это и есть подлинное перераспределение рынка: надо наладить такую рыночную систему, чтобы правда всегда была на стороне сильного. Сегодняшний рынок вырабатывает иную прибавочную стоимость, производит иной социальный фермент - культурный фетишизм, фетишизм правовой. Не товар конденсирует в себе символ власти, но нечто эфемерное. Когда ты говоришь, что меняешь деньги на свободу, ты прав: деньги отныне меняют не на товар, но на культуру, на убеждения - которые в такой же степени фикция, как и деньги. И мерой прогресса стал не труд, а право на пользованье чужим трудом. То, что произошло, - сказал Струев, - естественно, поскольку движущей силой истории стал не пролетариат, а интеллигенция.

- Не подозревал, что интеллигенция стала правящим классом, - сказал Кузин с сарказмом.

- Ну, - сказал Струев, - когда-то надо и начинать. Без интеллигенции новый порядок не построить, как без пролетариев - не освоить угольный бассейн. Интеллигент - он зачем обществу нужен?

- Зачем? - спросил Клауке с интересом, но Струев ответил не ему, а самому себе:

- Затем, что интеллигент обслуживает иллюзии так же усердно, как рабочий станки. Культурный фетишизм, фетишизм прав и свобод, обозначает зависимость человека от иллюзии - от туманной разницы между свободой и несвободой. Заметь, я говорю не о заключенном и вольном гражданине, но о двух одинаковых гражданах, одного из которых убедили в том, что он свободней другого. Или - еще проще: две культуры, две истории. Они разные, ничем не похожие. Но если их несходство обозначить не географическими терминами, не историческими фактами, а условной величиной - тогда возникает иллюзия, что несходство их - вещь преодолимая. Вот эту условность интеллигенция и обслуживает. Страну, гражданина убеждают - разницу между свободой и несвободой, говорят ему, можно и должно осознать так же ясно, как разницу между новым модным автомобилем и немодным. Но, скажет гражданин, мне все равно, на каком ехать, мне лишь бы колеса крутились. Он скажет, что ему достаточно любой свободы, лишь бы был живой и без наручников. Нет, внушают ему (как раньше, насчет автомобилей), разница огромна. Если ты живешь в стране не вполне демократической, без рыночной экономики, без определенных конституционных прав, то и твоя свобода - так себе, второго сорта вещь. На рынке свобод не котируется.

- Разница между Северной Кореей и Америкой действительно есть, - сказал Кузин.

- Правильно! Конечно, есть! Как между плохим автомобилем и хорошим! Так сотрите ее, эту разницу! Используйте все ресурсы планеты, чтобы этой разницы не было! Не бомбите дурацкие страны - но стройте там госпиталя и школы, дороги и институты. Но этого никто не делает, ты не заметил? Не делают так именно потому, что наличие этой разницы есть двигатель прогресса. Если этот автомобиль лучше другого, тогда не производите больше плохих машин - пусть все ездят на хороших! Но где же тогда будет идея рынка? Где место товарному фетишизму, где инструмент давления на историю? Пусть будет свобода и демократия, и пусть те, кто к ним стремится, - стремятся вечно. Именно наличие этой непреодолимой дистанции и заставляет мотор истории работать. Гражданину объясняют, что вполне свободен он будет, когда получит те права, которые приличны людям с убеждениями, когда его правители станут людьми респектабельными и просвещенными, когда он сможет их выбирать прямым открытым голосованием. И что с того, что и открытым голосованием, и закрытым - выберут того же самого негодяя? Так и про автомобили можно сказать - ведь и старая тачка едет, и новая, не все ли равно? Нет, не все равно: здесь дело в принципе, в том самом культурном фетишизме, который наполняет пространство между обыкновенной жизнью и жизнью привилегированной. Кто-то может данное пространство не ощущать - оно эфемерно, - тогда ему объясняют, что такое пространство есть. И пусть обделенный правами страдает, как страдает тот гражданин, что никак не накопит на «Мерседес».