Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Джуд ни словом больше не обмолвился ни о своем желании, ни о своих подозрениях. В нем молчаливо и незримо росло решение, которое хотя и не прибавляло ему сил, зато возвратило ему душевное равновесие и спокойствие. И однажды, вернувшись после двухчасовой отлучки домой, Арабелла вошла в комнату и увидела пустое кресло.
Она плюхнулась на кровать и задумалась.
— Куда ж это он делся, черт подери? — пробормотала она.
Все утро, с небольшими промежутками, лил дождь, гонимый северо-восточным ветром, и, глядя в окно на потоки воды, хлещущие из водосточных труб, всякий сказал бы, что больной человек не может выйти из дома в такую погоду, не обрекая себя на верную смерть. Однако предположение, что Джуд ушел, все настойчивее овладевало Арабеллой и превратилось в уверенность, когда она обыскала весь дом. «Если он такой дурак, пусть пеняет на себя, — подумала она. — Я тут ничего не могу поделать».
А Джуд тем временем сидел в поезде, подходившем к Элфредстону, плохо одетый, бледный, как алебастровое изваяние, привлекая пристальное внимание всех пассажиров. Час спустя его худую фигуру в длинном пальто, с одеялом, но без зонта, можно было видеть под проливным дождем на дороге в Мэригрин — до деревни было пять миль. Лицо его выражало целеустремленность, и только ею одной он и держался, так как сил у него оставалось мало. Взобравшись на холм, он совсем выдохся, однако упорно шел дальше и в половине четвертого добрался до знакомого колодца в Мэригрин. Дождь всех загнал домой, поэтому никто не видел, как он пересек лужайку и подошел к двери церкви, оказавшейся незапертой. Здесь он остановился, глядя на школу, откуда доносился обычный гул детских голосов, еще не познавших, что вся тварь совокупно стенает и мучится доныне{229}.
Джуд ждал, пока из школы не вышел маленький мальчик, — очевидно, ему по какой-то причине разрешили уйти домой до окончания занятий. Джуд помахал рукой, и ребенок подошел к нему.
— Пожалуйста, пойди в дом, где живет учитель, и спроси миссис Филотсон, не будет ли она так добра прийти на несколько минут в церковь.
Ребенок отправился по его поручению, и Джуд услышал, как он постучал в дверь дома. Сам он вошел в церковь. Все здесь было новое, за исключением сохранившихся от старой церкви резных украшений, вделанных в новые стены. Он задержался возле них — украшения эти, казалось, были связаны родственными узами со всеми умершими жителями Мэригрин — предками его и Сью.
У входа послышались легкие шаги, настолько легкие, что их можно было принять за шум внезапно усилившегося дождя. Он обернулся.
— Ах, я не думала, что это ты! Никак не думала… Джуд! — Ей перехватило горло, и она никак не могла продохнуть. Он направился к ней, но тут она овладела собой и попятилась к выходу.
— Не уходи!.. Не уходи!.. — взмолился он. — Я пришел в последний раз. Я не хотел вторгаться в твой дом. Больше я уже не приду. Не будь такой безжалостной. Ах, Сью, Сью! Мы держимся буквы закона, а буква убивает{230}.
— Я останусь… я не буду жестокой, — проговорила она. Губы ее задрожали, и слезы покатились из глаз, когда она позволила ему приблизиться. — Но зачем ты пришел, зачем ты поступаешь так дурно после такого правильного поступка?
— Какого правильного поступка?
— Женитьбы на Арабелле. Об этом писалось в элфредстонской газете. В истинном смысле слова она всегда принадлежала только тебе, Джуд. И потому ты поступил хорошо… О, как хорошо ты поступил, поняв это и снова женившись на ней!
— Милосердный боже! И это все, что дано мне услышать, приехав сюда? Было ли в моей жизни что-нибудь более унизительное, безнравственное и противоестественное, чем этот позорный брак с Арабеллой, который называют правильным поступком? И ты тоже хороша… Считаешь себя женой Филотсона. Его женой? Но ведь ты — моя!
— Не вынуждай меня опрометью бежать от тебя. Я слабая женщина, но тут я непреклонна.
— Мне непонятно, как ты могла это сделать, как ты можешь так думать? Непонятно!
— Не надо говорить об этом. Он добрый муж мне… А я… я боролась и сопротивлялась, постилась и молилась. Я довела свою плоть до полного повиновения. И ты не должен… ты не будешь будить во мне…
— О, моя дорогая фантазерка, где твой разум? Ты, кажется, потеряла всякий здравый смысл. Я попытался бы переубедить тебя, но я знаю, что тщетно обращаться к рассудку женщины, находящейся во власти таких чувств. А может, ты просто обманываешь себя, как многие женщины в таких случаях, может, ты сама не веришь в то, что делаешь, а только притворяешься, упиваешься тонкими чувствами, которые дает наигранная религиозность?
— Упиваюсь? Как можешь ты быть таким жестоким!
— Дорогой мой друг, где же твой светлый разум, который когда-то так пленял меня! Куда девалось твое презрение к условностям? Нет, по-моему, лучше умереть!
— Ты унижаешь, ты почти оскорбляешь меня, Джуд. Уходи!
Она стремительно отвернулась от него.
— Хорошо, я уйду и никогда уже не приду повидать тебя, даже если бы у меня хватило сил, а их у меня скоро не станет. Сью, Сью! Ты не достойна любви мужчины!
От волнения у нее перехватило дыхание.
— Я не могу этого слышать! — вскричала она, вновь обратив к нему лицо и бросив на него быстрый взгляд. — Не презирай, о, не презирай меня! Целуй меня, целуй сколько хочешь, только не говори, что я струсила, что я притворщица. Этого я не вынесу! — Она бросилась к нему и, почти касаясь его губ своими, продолжала: — Я скажу тебе… да, скажу, радость моя… Это был лишь церковный брак… мнимый. Он так и сказал с самого начала.
— Что это значит?
— Ну, фиктивный, понимаешь? С тех пор как я к нему вернулась, все осталось по-прежнему.
— Сью! — воскликнул он, прижимая ее к себе и впиваясь в ее губы страстным поцелуем. — Если в несчастье бывают минуты счастья, то это именно такая минута! А теперь, во имя всего святого, скажи мне правду, не лги: ты еще любишь меня?
— Люблю! Ты это прекрасно знаешь. Но я не должна любить тебя. Я не должна отвечать на твои поцелуи, хотя я так хочу.
— Нет, целуй!
— Ты мне так дорог! И у тебя совсем больной вид…
— У тебя тоже. Ну, еще один, в память наших дорогих малюток, — твоих и моих!
Эти слова подействовали на нее, как удар, и ее голова упала на грудь.
— Я не могу, не должна этого делать! — тяжело дыша, прошептала она. — Но все равно, милый, я отвечу на твои поцелуи: вот, еще раз! Теперь я на всю жизнь возненавижу себя за свой грех!
— Постой, послушай, что я тебе скажу! Мы были оба не в себе, когда снова женились. Меня подпоили, тебя тоже. Только меня одурманили джином, а тебя религией. То и другое лишает человека ясного взгляда на вещи. Давай отбросим наши заблуждения и убежим!
— Нет, и еще раз — нет! Зачем ты меня так искушаешь, Джуд? Это безжалостно!.. Но я уже справилась с собой. Не иди за мной, не гляди на меня. Оставь меня, Христа ради!
С этими словами она бросилась в восточный конец церкви, и Джуд за ней не последовал. Подняв одеяло, которого она не заметила, он, не оборачиваясь, пошел к выходу. Когда он выходил из церкви, она услышала его кашель. Он ворвался в шум дождя, барабанившего по окнам, и в последнем порыве человеческой любви, скованной, но не покорившейся, она вскочила и хотела бежать ему на помощь, но тут же снова опустилась на колени и зажала руками уши, дожидаясь, пока замрут все звуки, напоминающие о нем.
А он тем временем уже дошел до лужайки, откуда начиналась тропинка через поле, где он мальчиком гонял грачей. Тут он обернулся — один только раз — и взглянул на здание, в котором все еще находилась Сью, затем двинулся дальше, зная, что его глаза никогда больше не увидят этой картины.
По всему Уэссексу есть места, где осенью и зимой особенно холодно, но когда дует восточный или северный ветер, холоднее всего на холме у Бурого Дома, там, где старую, идущую по гребню дорогу пересекает дорога на Элфредстон. Здесь первый зимний снег, выпав, уже не тает, и здесь дольше всего держатся весенние заморозки. Тут-то, под натиском северо-восточного ветра с дождем, и прокладывал свой путь Джуд; он вымок насквозь, и, так как от слабости двигался медленно, ходьба не могла его согреть. Поравнявшись с мильным столбом, он, несмотря на дождь, разостлал одеяло и прилег отдохнуть. Перед тем как отправиться дальше, он подошел к камню и провел рукой по его задней стороне: когда-то вырезанная им надпись сохранилась, только почти вся заросла мхом. Миновав место, где когда-то стояла виселица, на которой был повешен предок его и Сью, он спустился с холма.
Уже совсем стемнело, когда он пришел в Элфредстон. Здесь он выпил чашку чаю — леденящий холод пронизывал его до мозга костей, и ему необходимо было согреться. Чтобы добраться до дому, надо было ехать сначала на паровом трамвае, потом по железной дороге с пересадкой на узловой станции, где пришлось долго ждать поезда. В Кристминстер он прибыл лишь около десяти часов вечера.
- Атлант расправил плечи. Книга 3 - Айн Рэнд - Классическая проза
- Вдали от обезумевшей толпы - Томас Гарди - Классическая проза
- Мэр Кестербриджа - Томас Гарди - Классическая проза