Посреди всей этой драмы Лафарг и Лаура, регулярно информировавшие Маркса о положении дел во Франции, хранили молчание. В конце февраля их дочка Женни, о которой Лафарг говорил, что она совершенно здорова, умерла {106}. Лаура описывала себя как «оглушенную горем» и не могла думать о письмах {107}. Когда Маркс в конце концов узнал о случившемся, он всей душой стремился поддержать ее, но понимал, что любые его слова бессмысленны перед лицом трагических обстоятельств.
«Я сам так много страдал от подобных утрат, что не могу не сочувствовать тебе всем сердцем. Тем не менее, из того же личного опыта я знаю, что все мудрые и утешительные банальности, произносимые по этому поводу, только усиливают настоящее горе, а не успокаивают его». {108}
Горе обрушилось на Лауру в тот самый момент, когда Женнихен праздновала свой успех, и это было вдвойне болезненно для Лафарга, потому что ее статьи появились в той самой газете, которая так вежливо отказала ему. Внешне Лафарг был невозмутим и начал работать над серией статей против Виктора Гюго, которого они с Марксом считали демократом-утопистом и падким на известность буржуа {109}.
Теперь Маркс отчетливо понимал, что Лафарг не собирается заканчивать свое медицинское образование, и причины этого не имеют ничего общего со здоровьем Лауры. Он мягко пожурил зятя в письме, но, не желая быть его судьей, заметил, что отец Поля нуждается в объяснениях {110}. Лафарг, искренне боявшийся объяснения, которое грозило закончиться взрывом, сказал, что лучше, если отец его все узнает от Маркса {111}.
Решение Поля оставить медицину никак не могло вызвать ликования на Вилла Модена. Наибольшую привлекательность для Маркса и Женни, благодаря чему они и дали согласие на брак с Лаурой, представляла грядущая финансовая независимость их зятя, его добропорядочная и надежная карьера. Теперь выяснилось, что он бросил все ради того, чтобы играть — в политика, в писателя — не имея ни к тому, ни к другому ни малейшей склонности. Лаура тоже чувствовала всю тяжесть своего положения. Она прекрасно знала, что значит — быть женой блестящего революционера-мыслителя, она видела страдания своей матери и не могла не бояться будущего, в котором лучших побуждений было гораздо больше, чем истинно светлого. В письме к Женнихен она признается, что «заперта в новой тюрьме» {112}.
1 мая Женнихен отметила свое 26-летие, решив закрепить успешный во всех отношениях год своей жизни праздничной вечеринкой. Среди приглашенных был и Флоранс. Без особого труда завоевав сердца женщин семьи Маркс, к этому времени он уже добился и расположения самого Маркса. «Полон иллюзий, но зато веселый парень, не чета всем этим чертовски серьезным умникам!» — описывал он Флоранса Энгельсу.
Главной чертой характера Флоранса Маркс считал дерзость, однако помимо этого тот был хорошо образован, читал лекции в Парижском университете и успел побывать в самых отдаленных уголках мира. Маркс предложил ввести Флоранса в Генеральный Совет Интернационала и выразил надежду, что он задержится в Лондоне еще на некоторое время {113}. Скорее всего, думал он при этом не столько о политике, сколько о Женнихен…
Именно во время ее праздника Флоранс получил известие, что его обвиняют в так называемом заговоре против Наполеона. Было опасение, что Франция потребует его экстрадиции, и атмосфера праздника мгновенно изменилась — от радостной к сдержанной. Женнихен писала, что хотя доказательств против Флоранса и не было, «мы не знали в тот момент наверняка, не будет ли он арестован». Словно эхо слов ее матери, сказанных в 1848 году, когда бельгийское правительство подозревало Маркса в покупке оружия для рабочих, звучат слова самой Женнихен:
«Хотя и правда, что Флоранс посылал деньги в Париж, чтобы вооружить людей бомбами… это еще не значит, что он имеет отношение к предполагаемому убийству императора».
О дне рождения было забыто: Женнихен, Флоранс и другие гости отправились на пустоши, чтобы во время прогулки обсудить сложившиеся драматические обстоятельства {114}.
Слухи о предъявленном Флорансу обвинении разлетелись быстро, породив следующий виток: в кругах английского отделения I Интернационала начали говорить о том, что Флоранс будет посажен в тюрьму, а члены Интернационала будут арестованы во время предстоящей встречи. Макс проштудировал все известные случаи, касавшиеся выдачи иностранцев, находящихся в розыске за предположительно совершенные за границей преступления — и нашел, что при нормальном положении дел английских властей опасаться Флорансу нечего. Только вот назвать времена нормальными было нельзя. Английское правительство было раздражено тем, как французская пресса унизила его в «ирландском деле». Соблазн схватить и отправить на родину одного из негодяев-республиканцев был велик. Тем временем слухи дошли до того, что в прессе появились упоминания о некоем документе, подтверждавшем готовящийся рейд полиции против Интернационала. Члены организации испытали даже нечто вроде разочарования, когда подобный рейд так и не состоялся {115}.
Уклониться от вызова было не в характере Флоранса, поэтому через три дня после того, как он был официально объявлен подозреваемым по делу о заговоре против императора Наполеона, Флоранс вернулся в Париж, где и скрылся в оппозиционном подполье {116}. Наверное, неудивительно, что Женнихен быстро утратила большую часть своей всепоглощающей преданности Ирландии — ее мать говорит, что с этого момента Женнихен стала «полностью француженкой». {117}
С притоком молодой крови в революционное движение (в том числе — с приходом в него дочери Маркса) Энгельс и Маркс начали ощущать себя чем-то вроде партийных старейшин. Маркс даже начал называть сам себя «Старый Ник», поскольку его черная борода совсем побелела.
Их поколение уходило, список умерших товарищей все пополнялся — Веерт, Вейдемейер, Лассаль, Люпус. Совсем недавно к ним присоединился и Шаппер — товарищ со времен Коммунистической Лиги, разругавшийся с Марксом по поводу того, нужна ли революция немедленно (Шаппер выступал за, Маркс был против). Маркс навестил его, уже тяжело больного, и они долго разговаривали, вспоминая разные истории и людей, с которыми они встречались, а также ловушки, из которых им удавалось ускользнуть — хотя теперь одного из них ждала последняя, из которой выхода не было. Чтобы не расстраивать жену, Шаппер сказал Марксу по-французски: «Вскоре мне накроют лицо…» Он умер на следующий день {118}.
Маркс и Энгельс были лучшими друзьями с 1844 года, однако после 1850 года общались они, в основном, посредством писем. В 1870-м Энгельс сообщил, что намеревается переехать в Лондон {119}. Маркс был не единственный, кто обрадовался этой новости: Женни много раз говорила Энгельсу, как она сожалеет, что он живет так далеко от них, поскольку ей трудно контролировать Карла в одиночку. Кроме того, она, судя по всему, стала иначе относиться к новой «миссис Энгельс». Мэри Бернс она в письмах к Энгельсу никогда не упоминала (как будто та и не существовала вовсе), однако к Лиззи отнеслась совсем иначе. В июле она сообщает Энгельсу, что подыскала им дом на Риджентс-Парк-Роуд, 122 — в 10 минутах ходьбы от Вилла Модена. Женни добавляет в конце письма: «Знай, что мы будем очень рады видеть ее у нас…» {120}
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});