во что угодно. Так вот повезли мы с братом маму к этой целительнице. В деревню надо было. Мчим по трассе, мама среди дороги говорит: “Стойте плохо мне, остановите!”
Мы припарквались я с переднего сиденья выскочил, к ней дверь открываю, на руках ее на воздух вытаскиваю, она глаза закрыла. И не открыла больше. В прямом смысле слова умерла у меня на руках.
Сашка закуривает еще одну сигарету. Я стискиваю его запястье. Он делится своей давней болью, и мне хочется разделить эту боль.
— Самое прикольное, что едем назад с братом и не плачем, не говорим ничего. Брат только раз обмолвился мол, впереди пост, если гаишники остановят, долго будем объяснять, почему у нас труп в машине, че мы дураки такие. документы ее. историю болезни с собой не взяли. Но нас не остановили. А после поминок подрались с братом. Он меня знатно тогда отпиздил.
— За что?!
— Что пока мать умирала, я из дома уходил. А он ей то кашки варил, то попить приносил. Ну не мог я смотреть на ее мучения, не мог! Да, сдохнуть был готов лишь бы она не страдала, но поить ее водичкой, не мог. Со стороны выглядит что я говно, бросал умирающую мать. Да она уже от боли вообще не понимала, кто с ней рядом. А, может, я и правда говно и предатель. Как думаешь?
Я молчала. Кто имеет право судить? Уж точно не тот, кто не проходил через кошмар мучительной смерти. Да и как тут рассудишь? Есть ситуации, где не бывает верного пути, есть вопросы, на которые нет правильного ответа.
Я обняла тогда Сашку, сжимала его крепко, пытаясь выдавить из него застарелую боль, гнев на себя.
— Если у нас когда-нибудь будет дочка назовем ее в честь твоей мамы.
— Люба, колхозное имя. Щас так уже не называют, — усмехнулся он.
— Да пофиг, как щас называют. У нас будет Любовь.
****
И вот мы узнали, что у нас будет не Любовь. А, например, Мишка или Илюшка. Для дочери я стабильно выбирала имен лет с пяти. София, Диана, Ксения, Анфиса, Арина. Имена менялись. Не менялось только ощущение, что будет именно дочка. Даже с Сашкой когда-то сошлись на Любе. Хотя, честно говоря, имя правда какое-то устаревшее, деревенское и любую девушку превращает сразу в тетку. Но вот для сына вариантов не было вообще. У меня нет любимых мужских имен. За недолгую жизнь я встречала слишком много парней, которые в конечном счете оставляли на сердце шрам. Поэтому любое имя так или иначе связано с каким-то мудаком из моей биографии. Пока нейтрально назвала сына Крендель. Очень уж он был похож на УЗИ на крендели, которые пекла моя бабуля.
Я не сказала Сашке о желании развестись, к которому пришла на приеме у психолога. Желание не прошло, где-то глубоко на подкорке шевелилось знание, что Сашка не мой человек, никакой семьи у нас не получится. Но я засунула знание куда подальше. Убедила себя, как аффирмации твердила: это просто гормоны, все наладится, все будет хорошо, мы семья, мы любим друг друга. Но потом заходила на кухню, где со вчерашнего дня в раковине лежала посуда с остатками присохшей гречки. Хотя Сашка клятвенно обещал помыть, вот только досмотрю новости и помою. В итоге он сейчас дрыхнет, так как работал до ночи, а мне не из чего попить чай. Потому что у Сашки есть швейцарские часы, но нет посуды. Нет, вру конечно. Посуда есть, ровно две кружки, две тарелки и одна чайная ложка. И сейчас они на дне раковины, залиты жиром от вчерашнего гуляша. И еще в стенке стоит мамин сервиз: супница, соусница, тарелки. Аляпистые розочки, но фиг бы с ними. Главное — золотой ободок, из-за которого в современный век микроволновок эти тарелки не вписываются. Вот супница — прекрасная вещь. Весь мелкий хлам, с которым не знаешь, как поступить, отправляется в нее на вечное хранение.
Я врубаю воду, начинаю мыть посуду, греметь ей, чтобы муж проснулся. Потому что не хватает смелости подойти и шибануть ему грязной сковородкой по хребту. В горле ком, слезы в глазах. Я не хочу так прожить всю жизнь. Все на себе: и дом и работа, и ребенок. Но живу я пока именно так.
— Да блять! — заорала я. Среди тарелок лезвием вверх был зажат нож. Сашка очень хорошо точит ножи, моя ладонь исполосована в секунду. На посуду капает кровь.
— Че случилось? — в кухню влетает заспанный муж.
— Ниче! — ору я, заматывая руку полотенцем. — Ниче, как всегда ниче хорошего в жизни тобой у меня не может быть!! Достало, не могу больше!
— Порезалась? Дай посмотрю, — Сашка протянул ко мне руку.
Я отшатнулась
— Отвали ты нахер! Ты обещал помыть посуду, как всегда, обещаний не сдержал. Ты никогда не отвечаешь за свои слова, даже в такой мелочи Нахера там торчит нож? Нахера!!!
— Да заткнись ты уже! — вопит муж.
Я убегаю в ванную, пытаюсь остановить кровь. Руку саднит. Я плачу. Ребенок бьется в животе. Наверное тоже орет мне: “Заткнись!”. Как его папаша. Ненавижу Сашку. Хорошо, что выбежала из кухни, иначе всадила бы этот треклятый нож в мужа. Говорят, большая часть женщин в тюрьме сидят за убийство мужей. Минуту назад я могла бы стать их сокамерницей. Секундное дело, выхватить нож и всадить его в голое пузо заспанного мужа. И рожать потом в тюрьме, а не в платной палате роддома. Прекрасные мысли для беременной женщины. А ведь он все чувствует, запоминает. Господи боже! Какие же мысли и эмоции я вложила в голову своего ребенка, пока вынашивала его. Сколько ненависти, боли и обиды он впитал. Малыш ты мой! Я плачу уже от жалости к нему, от презрения к себе, что допустила это.
— Я люблю тебя, зайчик, все хорошо. Я с тобой, прости меня, ты мой хороший, родной, успокаивайся. И я успокоюсь, давай подышим с тобой глубоко.
Я начинаю глубоко дышать, глажу живот. Слышу, как Сашка матерится и моет посуду. Потом резко открывает дверь в ванную. Замка нет, не закрыться в ней:
— Все! Помыл, довольна?! Доброе, блять, утро, любимая жена!
Он захлопывает дверь. Слышу, что идет курить на балкон. Сколько раз обещал, что не будет курить в доме, чтоб не травить малыша. Для него пообещать, что в лужу пернуть, как говорит тетушка Оля. Пузыри пошли по грязной воде, и пропали. Очень четкое определение. Гораздо красочнее, чем все эти культурные “слова не