хоть раз да пробовало раздавить копытами мою голову. В повозку же был впряжен незнакомый мне гнедой конь.
Возницу я узнала. Наш конюх Тори обеспокоено проследил за тем, как мы забираемся в повозку, и, подражая отцу, повертел головой, оценивая обстановку.
Да что происходит?
Повозка тронулась. А мой лимит доверия исчерпал себя.
— Отец!
Вздрогнув, он наконец обратил свой взор ко мне.
— Эксель. — Отец положил руку поверх моей, чего ранее никогда не делал. Проявление нежности — это награда. А награду нужно заслужить успехами в обучении. — Мы ненадолго уедем отсюда.
— Уедем? Но…
— Твои вещи собраны.
Я уставилась на саквояж в ногах, на который указал мне отец. Взяли и собрали вещи без моего ведома?
— Куда мы едем?
— Эксель, — руки отца опустились на мои плечи, — доверие. Доверие, Эксель.
Безмолвный договор о доверии. Да, я должна его соблюдать. Должна послушно следовать отцовской воле. Вот только…
— Мы двигаемся в противоположную от особняка сторону. — Я встала с сиденья, опасно кренясь то в одну, то в другую сторону.
— Вернись на место! — Отец начал хватать меня за правую руку, желая усадить обратно.
Повозка подскакивала на неровной дороге. Я смотрела, как удаляются дома селения, а за ним — и наш особняк. Ветер бил мне в спину, словно ревнивая супруга, дергая волосы в разные стороны.
— Где Эстер?
— Доверие… — прохрипел отец.
— Где Эстер?
— Эксель!
Я ощутила, как в глубинах сухой почвы моего сознания просыпается обжигающе ледяное спокойствие. «Невозмутимость Мертвеца» — так называл это состояние Дакот, — представляла собой мрачный сгусток из хладнокровной апатичности и равнодушного самообладания, полностью отграничивающий мой разум от таких сдерживающих факторов, как страх, голос рассудка и инстинкт самосохранения. Именно Невозмутимость Мертвеца пригвоздила меня к месту, когда будучи семилетним первооткрывателем, я вывела из себя жеребца, принадлежащего Руаре и Сантьяго, и тот встал на дыбы. Или когда устраивалась на осыпающемся краю обрыва и тянулась вперед всем телом, рассматривая дно. Или когда добавляла дымящееся нечто в колбу с исходящей паром примесью.
«Дурная! Убиться хочешь?! — кричал на меня Дакот и немедленно спасал от очередной, по его мнению, глупости. Не стоит и говорить, что он ненавидел это мое состояние. — Порой кажется, что ты готова на все…»
Чушь. Отец не стал бы лепить из меня преемника, если бы я не обладала здравомыслием. Правда?
— Где Эстер? — Я встала на самом краю. За моей спиной шуршали камни, сбитые колесами повозки. Шаг назад — и полет спиной вперед.
— Постой! — Лицо отца побелело. Он вскочил. Повозку тряхнуло, отец неуклюже завалился на сиденье. — До… доверие… доверие, Эксель!
А я будто к месту приросла. Волосы, подол платья жили свое собственной жизнью, повинуясь забавам ветра.
— Тори, останови повозку, — приказала я.
Конюх оглянулся на меня и сжался, видимо, уже неоднократно пожалев о том, что согласился поработать возничим.
— Эксель, — взмолился отец.
— Останови, или, клянусь, я спрыгну!
— Тори, останови!
Откинув с лица распушившиеся волосы, я приблизилась к отцу и схватила его за воротник рубашки. В голове мелькнуло воспоминание: еще до встречи с Дакотом и другими жителями селения отец часто вот также вцеплялся в воротник моей рубашонки и приподнимал над землей хрупкое детское тельце. Мои ноги безвольно провисали — в воздухе я даже не смела дергать ими. Дыша через раз и тараща глаза, я с трудом вслушивалась в громкий шепот отца:
«Доверие — хрупкая вещь, понимаешь, Эксель? Хватит ли у тебя силенок заслужить его? У нас будет договор. Если кто-то из нас задаст вопрос, другой не солжет. Никогда. Сумеешь продержаться? Или слабовата для моего доверия?..»
— Доверие — хрупкая вещь. — Я потянула воротник сильнее, заставляя отца приподняться над сиденьем. — Не нарушай правила, которые же сам и установил.
— Сильная хватка, — просипел он, накрывая потной ладонью мою руку. — Чему же учили тебя селяне все эти годы?
— Оценивать жизнь с иной позиции.
Мне показалось или от моего холодного тона в глазах отца мелькнул страх?
Без предупреждения я отпустила пропитанный насквозь потом воротник рубашки. Как и отец когда-то, не дожидаясь, пока его маленькая дочь прекратит заходиться в кашле, задавал вопросы, ожидая правдивые ответы, так и я, наклонившись к нему и не обращая внимания на красноту его щек и повлажневшие от кашля глаза, спросила:
— Сумеешь продержаться, а, отец? Или слабоват для моего доверия? Начнем заново. Куда мы направляемся? Почему Эстера нет с нами?
— Ты не понимаешь. — Держась за горло, отец выпрямился и вздернул подбородок. — Все на благо семьи.
— Солги и договор о доверии будет расторгнут.
Вряд ли кто-то когда-либо видел Роберта Сильва в таком состоянии. Что за выражение завладело его лицом? Неуверенность?
Мое изумление было столь велико, что Невозмутимость Мертвеца вмиг вернулась на покой. Человек передо мной не был похож на того, кого я знала всю свою жизнь — уверенного господина, всегда держащего все под контролем. Что-то разбило оболочку, явив миру вязкое неприглядное нутро.
— Эстер там, где ему положено быть, — тихо проговорил отец.
— К сожалению, не вижу его здесь. Рядом с нами.
— Знаешь, Эксель, раньше твои волосы были как у матери…
— ОТЕЦ! Где, черт возьми, Эстер?!
Его губы задрожали. Он согнулся, словно собираясь распрощаться с не успевшим перевариться обедом, и обхватил голову руками.
До меня донеслось неясное бормотание:
— Я просто соблюдаю договор. Это в моем характере — соблюдать договор. Любой. Но тогда я обязан соблюсти и наш с дочерью договор. Дочь задала мне вопрос… Должен ответить на него правдиво…
О Первосоздатели, неужто он и правда тронулся умом?
Не собираясь больше бездействовать, я повернулась спиной к отцу, желая поскорее выбраться из повозки. Его слова — уже более четкие и осмысленные — поймали меня на полпути.
— Изначально я не был богачом. Как и твоя мать, я принадлежал к низшему слою этого мира — беднякам, день ото дня борющимся за выживание.
Отца