class="p1">— Охотно, — хотя устройство его понять тебе будет несколько труднее… Мой двигатель прежде всего, состоит из паровика высокого давления, для большой прочности имеющего форму змеевика, и содержащего лишь пятьсот граммов воды.
Благодаря сильному жару, развиваемому сжиганием жидких углеводородов в особой лампе, эти пятьсот граммов превращаются в пар при пятидесяти атмосферах давления; пар давит на легкий поршень, а последний в свою очередь приводит в движение оба винта, так как трубка, в которой ходит поршень, соединена с рукояткой оси каждого винта.
А — двигательные винты. В — паровой двигатель. C — паровик. D — пол платформы. L — штурвал. М — лестница для спуска в К — нижнее помещение для аэронавтов, d — помещение для воды, e — помещение для топлива.
— Уф! какая фраза! — воскликнул с комическим ужасом Гонтран.
— Что делать, друг мой, наука не вяжется с риторикой… По продолжаю: проделав работу в цилиндрах, пар переходит в холодильник, здесь сгущается в воду, вода особой помпой переводится опять в паровик, здесь опять превращается в пар и т. д. и т. д.
— Таким образом происходит постоянный круговорот, при котором не теряется ни одной частицы пара, ни одной калории теплоты, — все утилизируется, всё идет на полезную работу… Понятно тебе?
— Не совсем… Но вот что я понимаю — твой двигатель со всеми приспособлениями должен весить порядочно таки.
— Мой змей может нести груз в семьсот килограммов! — торжествующим тоном вскричал молодой изобретатель, — за один раз он будет перелетать пространство в тысячу километров!.. Что ты на это скажешь?
— Ничего, решительно ничего, — проговорил Гонтран, уничтоженный этими доводами. — Ах Вячеслав, ты положительно гений! — прибавил жених Леночки, сжимал приятеля в своих объятиях.
— Какие нежности! — пробормотал тот. — Ты и не подумал-бы говорить мне таких комплиментов, если бы мой змей не должен был вызвать улыбки на устах m-lle Елены.
— Да, друг мой, — продолжал Гонтран, — я буду обязан тебе своим счастьем.
— Скажите? — воскликнул Сломка, — ну, видали ли когда-нибудь человека свободного, который бы с таким упрямством лезет в петлю?! Послушай, Гонтран — смотри, чур не жаловаться на меня, что я не предупредил тебя, когда ты раскаешься в своем опрометчивом шаге вскоре же после медового месяца… Откровенно говорю тебе, из чувства дружбы, я никогда не сделал бы того, что сделал теперь, если бы дело не касалось освобождения такого ученого, как г. Осипов.
Граф Фламмарион, зная слабость своего приятеля, ничего не возражал ему и лишь молча пожал плечами.
— Кстати о старом профессоре, — заметил он, — его бы надобно предупредить о нашем замысле.
— Это уже сделано, — отрывисто отвечал Сломка.
— Как! Михаил Васильевич уже предупрежден! Кто-же сделал это?
— Я, — лаконично проговорил инженер, вынимая часы. — Два часа! — пробормотал он. — Ну, Гонтран, мне пора на завод, чтобы посмотреть, что делается с моим двигателем. Не хочешь ли ты еще о чем-нибудь спросить меня?
— Один только вопрос.
— Говори.
— Когда полетит твоя птица?
Г-н Сломка начал вслух соображать:
— Аэроплан будет готов 20 июля… До конца этого месяца время займут пробы… дня три нужно на окончательные сборы — запастись провизией, тем, другим, третьим… Итак мы отправимся 4 августа, — заявил он графу.
— Через шесть недель? — вскричал Гонтран.
— Да, через шесть недель, а пятого числа утром будем, вероятно, в Петервардейне.
— Если только раньше не сломаем себе шеи, — заметил молодой дипломат.
— Совершенно верно, — хладнокровным тоном ответил Сломка. — Впрочем это всё лучше, чем женитьба, — прибавил он.
Г-н Сломка, как выше сказано, не любил прекрасного пола.
ГЛАВА X
Крепость Петервардейн. — Прибытие узника. — Тюремщик. — Новая квартира Михаила Васильевича. — В больнице. — Пленный орел. — Старый профессор превращается в славянофила. — Радостное известие. — Вкусная бумага. — Тайна умирающего. — Смерть Джуро Беговича. — День избавления. — Отец и дочь. — «Дракон! дракон!» — Голос Гонтрана. — Поднятие на воздух. — Странные шарики. — Взрыв. — «Вперед!».
На берегу многоводного Дуная, невдалеке от того места, где в него впадает светлая Тейса, орошающая своими водами равнины Венгрии, — одиноко возвышается мрачная крепость. Построенная еще в те времена, когда янычары первых султанов свободно разгуливали с огнем и мечем по всей пограничной полосе Австрийской империи, она до сих пор сохранила угрюмый вид, свойственный древним замкам. Грозно поднимаются ее зубчатые стены с бойницами, хмуро смотрятся ее темные башни в водах Дуная… Такой вид имеет Петервардейнская цитадель, место заключения несчастного Михаила Васильевича. Невольный ужас охватил старого ученого, когда за ним захлопнулась тяжелая дверь тюрьмы, — ему показалось, что он живым зарыт в могилу… Потрясенный всем пережитым, измученный допросами, изнурённый тяжёлою дорогой — старик не выдержал: оставшись один в своем номере, он бросился на грубую постель и отчаянно зарыдал…
Долго плач несчастного оглашал мрачные своды каземата, наконец усталость взяла своё, и благодетельный сон смежил утомлённые глаза узника.
Скрип отпираемой двери лишь на следующее утро разбудил отца Леночки. В камеру вошел тюремный сторож, отставной солдат, родом серб. При взгляде на заключённого, в его суровых глазах показался проблеск сострадания.
— Русский? — спросил он Михаила Васильевича.
— Да. При этом ответе усатое лицо инвалида прояснилось еще более.
— Не горюйте! — сказал он, крепко пожимая руку профессора, что делать? Горем делу не поможешь… Со своей стороны, рад служить вам, чем могу, как брат по крови.
С этими словами сторож вышел. Его грубая ласка, — первая, какую увидел старый ученый со времени своего ареста, — немого ободрила Михаила Васильевича. Поднявшись с жесткого ложа, он стал осматривать своё новое жилище.
Это была маленькая комнатка с каменными сводами и каменным же полом. Белый стол, сломанный стул и грубая кровать составляли всю ее меблировку. Высоко над полом, в стене, было проделано узкое окно с прочной железной решеткой. Сквозь решетку виднелся клочок синего неба…
В четырех стенах этой каморки и потекла для узника монотонная, одинокая жизнь. Дни тянулись за днями, один был повторением другого… Ни одной книги, ни одного клочка бумаги… Единственным занятием для старого ученого было, — взобравшись на стол, смотреть в окно на шумные волны Дуная и на голубое небо; единственным развлечением — разговор со сторожем, старавшимся разогнать скуку узника рассказами о войне 48 года, когда старый служака сражался с мятежным венгерцем под знаменами Елачича.
Однако, несмотря на все заботы инвалида, заключённый с каждым днем хирел все более и более. Все чаще и чаще посещали его безотрадные думы о смерти, о судьбе несчастной дочери, о несбывшихся планах завоевать для науки небесные миры… Тоска и отчаяние мало помалу прокрадывались в сердце старого ученого, подтачивая