Но всё равно было себя жаль.
Обо всём этом мы думали с утра до вечера, а дни шли, и с каждым днём оставалось всё меньше времени. Лес и Тайна были где-то совсем рядом, только поробуй до них доберись!
И друзей с нами нет, Дудки-Побудки, и то нет. Стены тюрьмы толстенные, на окнах решётки, во дворе — Стражники. В общем, тюрьма как тюрьма.
В обед нам приносили поднос с пирогами. От одного запаха рот сразу наполнялся слюной, а тут ещё Пирожник, который бывший сапожник, расхваливал свою стряпню. Что, мол, пироги румяные, горяченькие, как в пирожковой у Детского Мира. Не какие-нибудь с нерыбонемясом, а с рыбой и мясом, да ещё с повидлом, капусткой, творогом, клюквой, грибами, — царские пироги. Стоило лишь признать, что чёрное — это белое, а белое — чёрное, и что дважды два — пять, — и ешь, сколько влезет.
Петрова показывала Пирожнику язык и кричала, что терпеть не может пирогов, что от них портится фигура, а эти вообще не идут в никакое сравнение даже с пончиками, которые продают на большой переменке в нашем школьном буфете. Поэтому пусть их едят Дураки. Обиженный Парожник уходил, кинув нам на пол сухие объедки.
Объедки были сказочно вкусными.
Петрова держалась молодцом, хоть и ворчала иногда, что это я во всём виноват. Я знал, что ворчит она больше для порядку. Я в неё, как в себя, верил.
И когда это случилось…с Федотом… сам не понимаю, как я мог!
А случилось вот что.
Заявляется как-то к нам в тюрьму делегация и сообщает, что царицын сын Федот не хочет учиться, а хочет жениться. И что, мол, объявлен конкурс, и та девчонка, которая одержит в нём победу, и будет Федотовой невестой. А участвовать в конкурсе должны, мол, все девчонки цараства Непроходимой Глупости, в том числе и Петрова. Потому что она хоть и иностранка и шибко Умная, но тоже девчонка.
Ну я, конечно, чуть со смеху не лопнул, и так задразнил Петрову этим Федотом, что она даже обиделась и несколько дней молчала, о чём-то думала. А в день конкурса надела своё лучшее платье, которым с Варькой в Царстве Вещей обменялась, утёсовскую шляпу сняла, постриглась под Стакашкину и даже бант нацепила. Хоть прогуляюсь, говорит, а то двенадцать лет на воздух не выходила.
Вернулась Петрова к вечеру, какая-то уж очень румяная. Прямо морковка. Петрова всегда не к добру краснеет. Это, говорит, от воздуха, двенадцать лет не дышала. А как, спрашиваю, конкурс? — Чепуха, — говорит, — а не конкурс: — Задали три пустяковых задачки — кто всех быстрее веник сломает, среди ста полных бочек найдёт одну пустую и перекрасит всех кошек царства в один цвет. Будто так уж трудно догадаться, если знать народный фольклор, что веник надо ломать по пруточку, бочки скатить с горы — пустая пуще гремит, а чтоб все кошки стали одноцветные, просто дождаться ночи. Потому что ночью все кошки серы.
— Ну и что? — спрашиваю.
— А то, что я одна догадалась. Все остальные-то девчонки — Дурочки! Вот возьму да выйду замуж за Федота.
— Ладно, — говорю, — валяй, вы друг другу подходите. Будете по очереди в бутылку лазить. То ты, то он.
Я, конечно, решил, что Петрова дурака валяет. А наутро заявилась к нам процессия и сообщила, что Петрова действительно заняла на конкурсе первое место, и поскольку получено её предварительное согласие, она торжественно объявляется федотовой невестой.
Я как захохочу, а потом сразу замолчал, потому что увидел, что смеюсь один, а остальные — серьёзней некуда, даже Петрова.
Даже Петрова.
Я тогда смотрю на Петрову, а Петрова глаза прячет.
— Ты что? — хмыкаю, а у самого не хмыканье, а хрип какой-то вышел, — И впрямь собралась за…замуж за…этого?
— Собралась, — говорит Петрова, — Ты пожалуйста не расстраивайся, Качалкин. Так надо.
— Что надо? — ору, — Кому надо? Ты что, Петрова, совсем того?
— Надо, — твердит Петрова, а сама вещички собирает, на меня не смотрит, — Иначе нельзя. Прощай, Качалкин, не думай обо мне плохо.
Это она меня «Качалкиным»! Не Аликом, даже не Олегом, а Качалкиным! И ушла.
Я, честное пионерское, снова за руку себя ущипнул — сплю или не сплю.
Больно. Значит, не сплю. Значит, в самом деле Петрова, моя Петрова, выходит замуж за толстопузого Федота, Круглого Дурака и царского сынка! Чушь какая-то, не может быть. Не может, и всё тут. Сколько я её знаю! Всю жизнь, можно сказать. Она игрушки у меня таскала, состарились вместе, погибнуть решили вместе за Истину, и вдруг такое. Да нет, сейчас она вернётся и крикнет:
Ну что, Алик, здорово я тебя разыграла?
А я скажу:
— Во-первых, Алики в валенках, а во-вторых…
Но Петрова не возвращалась.
Когда я окончательно понял, что она не придёт, я, кажется, заболел. Какая-то странная болезнь — я ни о чём не мог думать, кроме как о Петровой. То я хотел её убить, то, наоборот, собирался спасать и строил всякие невероятные планы. То ничего не собирался, а просто вспоминал какую-нибудь чепуху, вроде того, что она когда-то сказала или сделала. И почему-то ничего плохого не вспоминалось, только самое хорошее. Будто это не я мечтал когда-то отделаться от Петровой, будто она не плакса и приставала, не самая обыкновенная девчонкадве руки, две ноги, а Бог знает кто. У меня ничего не болело, но было так нехорошо из-за мыслей о Петровой, что я места себе не находил. Всё время прислушивался, вздрагивал, и сухие объедки пирогов теперь казались совсем невкусными.
В общем, болел.
А когда выздоровел — напротив, возненавидел Петрову. Ух, как я её ненавидел! «Не думай обо мне плохо«…Как бы не так! Предательница! Она всегда была такой — лживой, подлой, трусливой, только умела хорошо притворяться, как все девчонки. Теперь я вспоминал только плохие поступки Петровой, а хорошие вдруг вывернулись наизнанку и стали казаться ещё хуже плохих. Потому что во всём я теперь видел у Петровой только дурные мотивы, сплошной обман и притворство.
Я со злорадством прикидывал, в какого она превратится персонажа. Девчонка, Которая Предала Друга и Истину и Выскочила Замуж за Толстопузого Дурака и Царского Сынка, Чтобы Жрать Пироги. Или что-то в этом роде.
Я представлял себе, как её заклеймят позором в мире Людей, когда узнают, и какой прекрасной покажется там моя гордая одинокая стойкость по сравнению с её предательством!
А Петрова до того обнаглела, что пожелала, чтоб я присутствовал у неё на свадьбе. И не просто так, а свидетелем, как самый близкий друг. В свадебных обычаях Петрова разбиралась — у них вся родня по нескольку раз замуж выходила.
Сначала я, само собой, намеревался гордо отказаться, но потом передумал. Ну ладно, я тебе покажу свадьбу! Я тебе покажу свидетеля! Я тебе покажу «близкого друга»! Теперь я с утра до вечера придумывал слова презрения, которые брошу ей в лицо в самый торжественный момент. И все мне казались чересчур мягкими.
Ведь эти слова войдут в историю!
И вот наступил день свадьбы. С утра под окнами трубили фанфары, курили фимиам, пеклись для всех Дураков пироги с настоящим мясом и рыбой — по случаю большого праздника. Развешивали портреты Раскрасавицы-царицы, толстопузого Федота и… Петровой. Петрова на портрете выглядела настоящей Дурочкой. Впрочем, скоро она такой и станет. Официально объявили, что невеста согласилась признать все дурацкие принципы.
Меня доставили на Виловодную площадь, где я уже был однажды с Сердитым. Здесь перед свадьбой должна была состояться торжественная церемония посвящения Петровой в Дурочки. А сама свадьба планировалась во дворце.
Площадь была забита битком. Бессейн со статуей Раскрасавицы-царицы оцепили стражники, образовывая довольно большое пространство для особо важных гостей. Я тоже считался «особо важным», хотя к ноге моей и была прикована пудовая гиря.
Одна за другой прибывали кареты. Глашатай выкрикивал:
— Его Очковтирательство министр Благосостояния!
— Его Умопомрачительство Министр Просвещения!
— Его Зубодробительство Министр Здравоохранения!
— Его Сногсшибательство Министр Порядка!
— Министр Заграничных Дел, госпожа Война Холодная!
— Приветик!..
Я обернулся и увидел…Безубежденцева. Его трудно было узнать — эдакий солидный важный господин с брюшком и двумя подбородками.
— Ишь, Петрова-то ваша отмочила!..
— Да, — говорю, — отмочила.
— Небось, — говорит, — загордится теперь, про старых знакомых забудет. Ты б за меня ей замолвил словечко!
— Значит, ты и здесь служишь?
— Министром хочу стать, нерыбонемясной промышленности. Есть вакантное местечко.
— Министром? Так ты ж танцор!
— Какой танцор, — зашептал он, озираясь, — В этом дурацком царстве дважды два — пять, поэтому приходилось всё время танцевать не в такт и… В общем, разучился я. Совсем разучился. К тому же, сам понимаешь, пироги с утра до вечера, растолстел, форму потерял. Лишний раз повернуться трудно. Ты уж замолви за меня Петровой…