русского человека. Его религиозность была обусловлена примитивно-чувственными религиозными формами, как теперь его неверие – примитивными началами естественных наук. Церковь, что так сурово боролась с отступниками, сама создала условия для отступничества. Какое-то время она даже служила магометанским ханам орудием против русских крестьян. Церковь подарила России первого Романова, сына своего патриарха, чтобы продать себя царю, как когда-то продала себя хану. Монастыри жили за счет труда крепостных. В Троицко-Сергиевом монастыре было 106 000 крепостных, в Александро-Невской лавре – 25 000. В начале XX века церковь в России владела 2 611 000 десятин земли. Годовой доход московского митрополита составлял 81 000 рублей, новгородского архиепископа – 307 500 рублей, Петербургского митрополита – 259 000 рублей. Священники православной церкви были и остаются не столько «слугами Божьими», сколько исполнителями обрядов. Они не были посредниками между молящимся и Богом. В каком-то смысле вера народных масс прошла мимо них. У них не было привилегированного положения, у них был только доход. Они принимали традиционные подати не как священники, а как служители храмов.
Сложившееся в Западной Европе представление о том, что в России каждый крестьянин находится в духовном поиске бога, основано на неверно истолкованных литературных источниках. Всё было просто: он ближе к природе и менее удовлетворен метафизически. Сейчас он проходит стадию примитивного естествознания, первую стадию рационализма. Может быть, подобно интеллектуалам и творческим людям, он позднее поддастся магии своей богатой церкви, сыновья которой не нуждаются в священнике, поскольку имеют прямую, непосредственную связь с объектами веры.
Колокольный звон делает эту церковь необычной, даже жуткой. Они звонят все разом. Хрустальный перезвон мешается с глухими ударами больших колоколов, что звенят всё быстрее и быстрее, словно хотят быть такими же проворными. Они не раскачиваются, как все колокола мира – кажется, они движутся по кругу, как танцовщицы. Звенят так громко, будто не живут высоко наверху, не спрятаны в башнях – и поражаешься такой близости звука, такой отдаленности инструмента, как в ясные летние дни с удивлением слышишь близкое пение жаворонков, которые, невидимые глазу, исчезают в небе.
При звуке колокола все падают ниц, крестьяне трижды крестятся, не останавливаясь – механически. Нищие стоят перед церквями, как будто вход стоит денег, лицом к сиянию, исходящему изнутри, от серебряных, синих, красных, золотых одежд попов, золотых изящных филигранных дверей за алтарем, толстых золотых свечей. Женщины в черных платках беспрестанно снуют от канделябра к канделябру. Все огарки склеят, чтобы получились новые большие свечи. Черные, маленькие, проворные и молчаливые, на носу очки – они похожи на набожных церковных сов, которые после службы сидят под куполом. Черный бас попа поднимается от раки, сверху звучит звонкая молитва женщины. Ритм и тональность подобны звону колоколов. Один акустический закон для колокола и человека.
В церкви ходят чаще, чем можно представить. Монастыри со временем превратились в «рабочие общины», которые усердно возделывают свои земли и отдают сравнительно высокие доходы церквям и попам. В Харькове (в Украине крестьяне очень набожны) в один из октябрьских дней иконы торжественно вернули в город. Всё лето они были в полях, заботились об урожае. Улицы были запружены, дрожки не могли проехать, все окрестные деревни, казалось, были в городе. Зазвонили все колокола. Толпа опустилась на колени. Многие касались лбом мокрой мостовой. Моросил дождь, над людьми витал аромат увядшей листвы, как ладан. Наступил вечер.
Наступил час, когда в деревнях начинаются лекции в клубах, где учат читать и писать, рассказывают о происхождении человека и пустоте небес.
Говорить о преследовании церкви – грубая клевета. Борьба идет в иной сфере. Свежий, сухой и жизнерадостный рационализм находит отражение в искусстве, литературе, стихах, эссе, во всех сферах духовной жизни. Антирелигиозность становится устаревшей, поверхностной, скучной. Банальная ирония «человека образованного», которая называет все явления, выходящие за рамки понимания, «чаепитием для спиритических дам» и при этом кажется очень остроумной, лишь подозрительно сближает даже самого умного «атеиста» с полуобразованным самоучкой. В воздухе чувствуется уверенный, сплоченный, просвещенный дух: это дух энциклопедии, в которой «уже всё есть»…
XIV
Город – деревне
(Перевод Никиты Печунова)
Frankfurter Zeitung, 12.12.1926
Просвещение русского крестьянина, восстановление его человеческого достоинства, уничтожение помещика, размахивающего нагайкой, гротескной рабовладельческой системы, «патриархальных» палачей – величайшие человеческие и исторические достижения великой революции. Русский крестьянин освобожден навсегда. Впереди чудесное, красное, торжественное вступление в ряды свободного человечества.
Известно, что ни в одной стране мира разница между городом и деревней не была так велика, как в царской России. Город для крестьянина был недосягаем, словно звезды. Поэтому одной из главных проблем революционной России был вопрос: как дать город крестьянину? Нельзя было оставить пролетаризацию крестьянства на усмотрение исторического и экономического развития. Революция словно добровольно направляется в деревню. И деревня «индустриализируется». Советская Россия обеспечивает ее образованием, пропагандой, цивилизацией, собственно, революцией. Она отступает на уровень ниже – что ощутимо во всех духовных сферах жизни России – чтобы стать понятной крестьянству. Когда-то это было романтической мечтой старой славянофильско-народнической революционной интеллигенции – «пойти в народ», к бедным крестьянам, чтобы разжечь огонь «возмущения». Совершенно иначе, рационально, математически точно и практично выглядит революция деревни коммунистами!
Одна из самых сложных задач революции: революционизировать крестьян – но прежде совершить все те цивилизационные достижения, которые являются уделом капитализма. Революция должна в известном смысле распространять «капиталистическую культуру» во имя социализма. Кроме того, за десять лет необходимо привести сельские массы России туда, куда столетия развития капитализма привели массы западные. В то же время, она призвана уничтожить всякую склонность к «буржуазной психологии», которая может возникнуть в процессе. И поскольку «психологию» трудно отделить от ее носителя, задача революции становится всё сложнее по мере продвижения. Как взрастить капиталистически-рациональное использование собственности вместе с воспитанием «чувства коллективизма»? Отсюда исходит величайшая опасность для революции. Не противоречит ли она сама себе, в попытке обуржуазить примитивных крестьян? Не мешает ли она делу социализма, когда его пропагандирует? Не тратит ли она слишком много энергии на просвещение – и остается ли она еще достаточно интенсивной для второго, ближайшего своего этапа: социализма?
Пока что первобытный крестьянин в России путает цивилизацию и коммунизм. Пока что он считает, что электричество и демократия, радио и гигиена, алфавит и трактор, судебная система, газеты и кино – всё это порождения революции. Но цивилизация также освобождает крестьянина от «повинности». Он становится «мелким землевладельцем». Это неизбежный этап на пути к становлению «сознательным пролетарием». Социализм процветает только под музыку машин. Итак, сюда машины! Тракторы! Но трактор сильнее