Читать интересную книгу Детонатор - Александр Тамоников

— Сейчас я уйду, — сказала Карина, слезая с кровати. — Но вы ведь мне заплатите, правда?

Обмотавшись покрывалом, Красоткин встал, пошарил в карманах и протянул несколько сотенных купюр.

— Возьми, — сказал он, нетерпеливо дернув рукой. — И уходи, уходи.

Возможно, Карина немного заразилась безумием от этого человека. Потому что никто ее за язык не дергал, а она сказала:

— Здесь много.

И спрятала руки за спину.

— Бери-бери. — Он снова тряхнул деньгами. — Мне деньги больше не нужны.

— Почему? — спросила Карина.

— Тебя это не касается. Бери и уходи.

Казалось, в уголках его глаз блеснули слезы, но скорее всего — нет. Карина поспешно схватила доллары и стала одеваться.

— Чудной вы, — пробормотала она, затягивая поясок на талии. — Впервые вижу мужика, которому деньги не нужны.

Ее клиент улыбнулся жутковатой улыбкой и произнес:

— Деньги мне не нужны, потому что меня больше нет. Я умер.

— Как же умерли, если вы живой, только немного пьяный?

— Пьяный я не немного, а очень. Потому что иначе не получится. Струшу. Не получился из меня предатель.

Когда он засмеялся, с трудом выталкивая из глотки сухие, каркающие звуки, Карина отпрянула и опрометью выбежала из комнаты. Из-за захлопнувшейся двери все звучал этот пугающий смех, поэтому она старалась как можно громче топать каблуками, чтобы поскорее заглушить его.

Красоткин проснулся среди ночи в ярко освещенном гостиничном номере, провел рукой по лицу и с удивлением обнаружил, что глаза его мокры от слез. Надо же! Он и в детстве никогда не плакал, если верить воспоминаниям. Страстно хотелось помолиться, но он посчитал, что не вправе делать это, а потому просто встал, хлебнул обжигающего виски и подошел к окну.

Москва полыхала огнями, но все равно была погружена во мрак. Отражение освещенной комнаты не заслоняло собой ночь, а лишь подчеркивало ее давление снаружи. Оконные стекла казались ненадежной преградой между светом и тьмой, грозящей хлынуть в отель и разом затопить его, как бездна поглощает затонувшие корабли.

Красоткин уткнулся лбом в холодное стекло. Это было приятное ощущение. И главное, теперь он не видел себя. Как будто его не было. Как будто его УЖЕ не было. И ведь не будет, а?

Леденящий страх дохнул в затылок, взъерошив волосы и наполнив уши слабым звоном. Показалось, что за спиной кто-то есть. Не просто КТО-ТО, а Смерть, готовая похлопать Красоткина по плечу: «Эй… Эй! Я здесь». Очень хотелось обернуться, однако это невозможно было сделать. Поскорей бы опьянеть.

Красоткин опять приложился к бутылке, а потом минут пять преодолевал рвотные спазмы, кривляясь, как безумный паяц. Зато в голове зашумело, зрение смягчилось и стало расплывчатым. Лишь тогда Красоткин повернулся назад и настороженно оглядел пустой номер, постепенно убеждаясь, что за спиной никого нет. Присел на подоконник и замер, прислушиваясь к тишине и своим ощущениям.

Было гадко. Было жутко. Было тревожно. Красоткин понимал, что отныне это может стать его обычным состоянием. Издерганный, жалкий, несчастный, он будет ждать, когда его арестуют, — ждать каждый день, каждый час, вздрагивая от каждого звонка или шума подъезжающей машины. И однажды это случится. И выведут его из дома, а он, криво улыбаясь, скажет родным, чтобы не волновались: мол, это ошибка, я скоро вернусь.

Но не вернется. И в конечном итоге все они узнают, в чем дело. И пойдут ахи да охи: «Как?.. Неужели?.. А мы и не подозревали… Кто бы мог подумать…» Особенно постарается жена. Ведь, уступив ей, он стал жалким, презираемым предателем.

«Но самое плохое, — подвел итог Красоткин, — что наказанием в виде лишения свободы тут не отделаешься. По моей вине погибли люди. Страшно подумать: двенадцать человек! Значит, я убийца, душегуб. Уголовным кодексом для таких предусмотрены самые разные наказания. А библейская статья только одна: котел с бурлящей смолой… — Он потер ладонями лицо, как будто оно онемело на морозе. — Интересно, как описали бы ад древние, доживи они до наших дней? После всех этих сталинских гулагов и гитлеровских освенцимов?»

Красоткин захохотал и осекся, сообразив, что только что рассуждал вслух. Удел всех приговоренных к пожизненному заключению в одиночной камере.

— Не хочу, — сказал он, тщательно выговаривая каждый слог. — Ни за что.

В половине четвертого утра он обнаружил, что вторая бутылка тоже пуста. Тогда он поднял валяющийся на полу галстук и, чтобы ни о чем не думать, включил телевизор. На экране высветились две загорелые девицы, прикидывающиеся лесбиянками. Мясистый атлет, присоединившийся к ним в спальне, прикидывался, что ему не терпится поиметь подружек вместе и поодиночке, а сам, судя по вымученной улыбке, дождаться не мог, когда получит гонорар и отчалит. Лица у девиц были такими же гладкими, как их блестящие от крема ягодицы.

По другому каналу крутили клипы, в которых тоже хватало голых задниц, но демонстрировались они урывками, чтобы поддерживать неослабевающий зрительский интерес. Крупный план певичек, общий план певичек, затем виляющие в такт музыке попки певичек. И опять все сначала.

«Сплошная задница», — констатировал Красоткин и выключил телевизор.

А теперь надо разбить зеркало, воспользовавшись, за неимением трости, одной из пустых бутылок? Нет, это было бы слишком пошло и шумно.

Вскарабкавшись на подоконник, Красоткин аккуратно закрепил на карнизе галстучную петлю. Она была коротковата, так что пришлось встать на цыпочки, чтобы просунуть в нее неловко вывернутую шею.

«Надо бы на осине, как Иуда», — подумал Красоткин, прежде чем шагнуть в пропасть, разверзшуюся под ним.

Это была его последняя мысль. Короткая и необязательная, как оборвавшаяся жизнь.

Глава шестая

Они жаждут крови

Среднерусский городок Вологонск не мог похвастаться ни размерами, ни историей, ни хотя бы одним сколько-нибудь известным жителем, прославившимся на поприще науки, искусства или военного дела. Имелись здесь обязательные церкви, пустовавшие от праздника до праздника, два заводика, относительно прямая улица, считающаяся центральной, а на ней — супермаркет, возникший на месте прежнего универсама и мало изменившийся с тех пор.

Вологонцы жили той же привычной, размеренной жизнью, что и все россияне, особенно за пределами шумной, кичливой, лихорадочно-деятельной столицы. По утрам те, у кого была работа, отправлялись на работу, а те, кому возраст позволял пока не слишком утруждаться, собирались в школах и детских садах, где их учили различным важным вещам: от азбуки до астрономии и православия.

Пьющих мужчин и женщин в Вологонске было не больше, чем в любом другом городке российской глубинки. Не брали числом и трезвенники. Продвинутая молодежь от зари до зари зависала в «Одноклассниках» или вяло переругивалась в «Фэйсбуке». Остальные коротали свободное время у телевизоров.

Случалось, в Вологонске убивали — как правило, на бытовой почве, орудуя какими-нибудь предметами домашнего обихода: кухонными ножами, молотками, ножницами, гвоздодерами, даже напильниками. Но эти происшествия были относительно редкими и не давали много пищи для обсуждений. Кинотеатр все грозились открыть, но все не открывали. Театр, равно как и музей, отсутствовал, да и кто бы туда поперся? Поэтому одним из главных развлечений в городе считались путешествия, да хотя бы в не столь отдаленный Ново-Матвеевск, где имелся не один супермаркет, а целых два, и где по выходным функционировал небольшой вещевой рынок, заполненный товарами из дружественного Китая и не вполне дружественной Польши.

Там можно было приобрести практически все, что требуется среднестатистическому россиянину: от дешевых джинсов до подержанных иномарок.

По этой причине юркий автобус «ПАЗ», выкрашенный в радующий взор салатовый цвет и курсирующий между Вологонском и Ново-Матвеевском, был заполнен пассажирами. Правда, занятыми оказались только двадцать пять сидячих мест, а ехать стоя желающих не нашлось.

Двадцать шестым по счету был сорокалетний водитель в красной бейсболке, зеркальных солнцезащитных очках и безрукавке, позволяющей выставить на всеобщее обозрение не самые маленькие бицепсы, украшенные переводными татуировками. Фамилия его была Караваев. Накануне он праздновал день рождения, поэтому смотрел на окружающий мир хмуро, не ожидая от него ничего хорошего вплоть до вечера, когда можно будет поправиться холодным пивом. Но было еще только утро, до конца рабочего дня оставалось семь с половиной часов, и водитель пребывал в настроении, далеком от радужного.

Вчера вечером, вместо того чтобы отправиться домой, сесть за ломящийся от яств стол и отметить праздник в кругу семьи и близких, позволил сбить себя с пути истинного главному механику автопарка, балагуру Молчанову. Тот несколько раз намекал, что неплохо бы «остограммиться» в честь столь знаменательного праздника, как сорокалетний юбилей, но водитель вяло отнекивался, рассчитывая улизнуть вовремя. Прошмыгнуть мимо караулящего на проходной Молчанова не удалось. Подхваченный им под руку, Караваев и не заметил, как очутился за шатким столиком забегаловки, через дорогу от АТП. Именовалось заведение отчего-то «Патагонией», хотя экзотикой тут и не пахло, а пахло мокрой посудной тряпкой, хлоркой и застарелыми окурками. В помещении, представляющем собой сумрачный аквариум с тремя прозрачными стенами и одной глухой, было пусто, если не считать крупной девушки за буфетной стойкой. Внешность у нее была лошадиная, и она умела спать стоя.