стены…бен-бензином и…и подожгли. – И маска невыносимого и невыразимого словами горя исказила её прекрасные черты. – Де-дерево сухое, вспых-вспыхнуло, как порох…Хоро-нили мы одни лишь па-пины и ма-мины кос-косточки…
Тут Стелла прикрыла лицо ладонями, и плечи у неё мелко-мелко задрожали. Юрий остановил трактор, не в силах больше управлять им, и откинулся на спинку сиденья. Он, не вполне осознавая, что делает, инстинктивно прижал голову девушки к себе. А та ответно уткнулась к нему в грудь и затихла.
Юноша сидел затаив дыхание. Трагедия семьи Кораблёвых потрясла его, одновременно вызвав в нём сострадание и исключительную нежность к невинной мученице. Сквозь её утончённую благородную внешность вдруг проступили очертания беззащитной девчушки-подростка, которые ранее таились внутри. И это открытие поразило Кондрашова. «Так вот ты какая, Стелла Кораблёва! – переживал он. – Так какая же ты на самом деле?…Может быть, ты совсем слабенькая и растерянная, да только крепишься изо всех сил, виду не подаёшь…Ах, ты моя бедная сиротинушка! Крошечка несчастная!…Да был бы прок, я б свою бестолковую башку прям щас враз расколотил о приборную доску, лишь бы осушить хоть одну твою бесценную бриллиантовую слезинку!»
Через минуту Стелла опомнилась и неловко отстранилась от Кондрашова. Она села на край сиденья, пряча от паренька лицо, и сказала:
– Прости меня, Юра…Никак не могу свыкнуться…Хуже маленькой…Плакса… Дурочка городская…Разревелась, навязалась на твою голову со своими проблемами…
– Что ты, Стелла! Что ты!… – забормотал юный тракторист, не зная, что делать и как быть. И как достоверно выразить ту меру своего сострадания, ту боль, которая пронзила и его. – Пожалуйста, никогда не говори так…Да я люблю тебя! – нежданно-негаданно прорвалось у него наружу то самое сокровенное и заветное, что он стерёг в себе.
Так тайна перестала быть таковой. Она заполнила собой кабину непрошеной гостьей. И Кондрашов сжался и окаменел, с ужасом осознав это и ожидая, что Стелла, оправившись от слабости, вот-вот окончательно отвернётся от него. Или же неловко усмехнётся над его крестьянской глупостью и недалёкостью.
Впрочем, он тут же совладал с недостойной трусостью, ибо его любовь для него была превыше всего, и не нуждалась в оправданиях. Он признался – и будь что будет!
Потому он занял позу каменного истукана с острова Пасхи, с неприступным видом ожидая любого приговора…
О-о-о, женщины! О, эти непостоянные и непредсказуемые, странные и непостижимые существа! Переход от одной крайности к радикально иной протекает у них стремительнее полёта стрижа. Только что Стелла искренне и безутешно плакала «на излёте», но…Услышав мужское признание, она широко распахнула синие очи, и через неподдельное горе к уголкам её губ пробилась крохотная и робкая улыбка радости, а лицо чуть озарил лучик счастья. Мужчины так не умеют.
– …Как ты сказал?! – со сдержанным ликованием ожидания переспросила она.
– Я люблю тебя! – упрямо сжав губы, уже сознательно повторил Юрий. – И ты – Принцесса всего мироздания! Только…, – запнулся он.
– Что только? – живо переспросила девушка.
– Только…, – собираясь с мыслями, проговорил юноша. – Только мне показалось, что в тебе ещё есть маленькая принцесса…И она прячется в глубине твоей души. Разве так бывает?
– Маленькая принцесса? – озадаченно вымолвила Кораблёва. – Хм…
И они замолчали, не зная, как вести себя дальше. Потом Стелла потянулась к Юрию и осторожно поцеловала его в щёку.
– Ты хороший, Юрочка, – убирая кончиками пальцев бисеринки слезинок с ресниц, признательно вздохнула запретная любовь тракториста Кондрашова. – Ты самый лучший мальчишечка. Но…Но нам надо ехать, а то мы так до утра не доберёмся.
И опять в вечерней декабрьской мгле потянулась зимняя дорога за окном трактора. И девушка, постепенно успокаиваясь и сглаживая шероховатость своей отстранённости от юноши, завершала экскурс-откровение в свою автобиографию:
– Так я и осталась, Юра, без моих милых мамочки и папочки. Первое время я вообще не представляла, как переживу такое…Спасли мамина сестра тётя Полина и папины друзья. Поддержали меня в трудную минуту. Пенсию по случаю…потери кормильца выправили, – проглотила девушка тугой ком, вновь подкативший к горлу. – Благодаря им, я и в университет поступила: сама-то и не помню, как экзамены сдавала – всё как в тумане.
На экзаменах я с Маришей и познакомилась, – уже успокоено взглянула Кораблёва на Кондрашова. – Стою в коридоре сама не своя. Она чувствует, что мне плохо, подошла и спрашивает: «Вам нехорошо? Вы такая бледная?» Давай отпаивать меня. В маленьких селениях люди добросердечней. Мне с ней полегче стало – живой человечек рядом.
ДТ-75, надсадно рыча, и тем самым как бы жалуясь на свою сизифову долю, обрёкшую его на нескончаемый бурлацкий труд, подползал к окраинам Замараевки.
– Ты что, Юра, притаился? – спросила Стелла. – Скажи что-нибудь.
– Боюсь, – признался тот. – А вдруг ляпну…невпопад?
– Глупенький! – дотронулась студентка прохладными подушечками пальцев до его левой руки, сжимавшей рукоять
торсиона. – Я тебя выбила из колеи, да?
– Что ты!…Я про тех змеиных выползков думаю, чтоб у них руки отсохли и всё остальное! Их нашли?
– Нет, не нашли. Вернее, не совсем так. Мне начальник управления уголовного розыска Перегудов говорил, что на исполнителя они вышли, да уже на мёртвого. Его убрали свои же. И на заказчиков есть…как это…оперативная информация, а доказательств нет.
– У-ух! – скрипнул зубами Кондрашов от бессильной злобы. – Попадись они мне, я бы их гусеницами закатал так, чтобы и мокрого места не осталось. Да ведь такую гнусную мерзость и пакость даже совхозный скотомогильник не примет.
Глава третья
1
Оптимизм – основа нормальной человеческой натуры, а людские поступки – те кирпичики, из которых складывается здание бытия. И каким заложишь «нулевой цикл», таким поднимется и строение в целом. Случаются, конечно же, случаются в нашей судьбе бесконечно печальные события. Но тот, кто верит в свою планиду, кто денно и нощно, подобно прилежному каменотёсу, с надеждой подгоняет и складывает один к одному кривобокие разноцветные деньки-булыжники удела своего, тот рано или поздно выстроит светлый и торжественный храм, где найдёт отдохновение его душа.
Больше трёх недель самодеятельные замараевские артисты, не жалея усилий, по вечерам готовились к концерту под руководством Аркадия Николаевича Лукина. И, наконец, предновогодний декабрьский вечер, которого члены творческого коллектива ожидали с равными мерами нетерпения и опасения, стал близок. А в канун его состоялась генеральная репетиция или, как её именовал Лукин, прогон. К ней художественный руководитель приготовил настоящий сюрприз.
Два дня до того Лукин отсутствовал, уезжая за артистическим реквизитом в Среднегорск. И в течение этого периода парни и девчонки из ансамбля по привычке приходили к клубу пообщаться, потолкаться, обменяться информацией, да и, чего уж греха таить, пофлиртовать. Сие явление Кондрашов иронически называл «великосветской замараевской тусовкой».
На этих сельских посиделках, а точнее сказать «постоялках», таинственное словечко «реквизит» так и порхало из уст в уста. «Знаем мы его реквизит, – с многозначительной ухмылкой говорил Володя Попов, наряду с другими прознавший про слабость Лукина к выпивке. –