начал рассматривать на нем пробу.
– Ну как? – сказал он. – Вид у вас, кажется, лучше.
Джемс помотал головой.
– Мне нужно тебе что-то сказать. Мама об этом не знает.
Он сообщил об этом незнании Эмили того, чего он ей не говорил, как будто это была горькая обида.
– Папа сегодня в необыкновенном волнении весь вечер. И я, право, не знаю, в чем тут дело.
Мерное «уиш-уиш» щеток вторило ее спокойному, ласковому голосу.
– Нет! Ты ничего не знаешь, – сказал Джемс. – Мне может сказать только Сомс. – И, устремив на сына свои серые глаза, в которых было какое-то мучительное напряжение, он забормотал: – Я старею, Сомс. В моем возрасте… я ни за что не могу ручаться. Я могу умереть каждую минуту. После меня останется большой капитал. У Рэчел и Сесили детей нет. Вэл – на позициях, а этот молодчик, его отец, загребет все, что только можно. И Имоджин, того и гляди, кто-нибудь приберет к рукам.
Сомс слушал рассеянно – все это он уже слышал и раньше. «Уиш-уиш!» – шелестели щетки.
– Если это все… – сказала Эмили.
– Все! – подхватил Джемс. – Я еще ничего не сказал. Я только подхожу к этому.
И опять его глаза с жалобным напряжением устремились на Сомса.
– Речь о тебе, мой мальчик, – внезапно сказал он. – Тебе нужно получить развод.
Услышать эти слова из этих вот уст было, пожалуй, слишком для самообладания Сомса. Он быстро перевел глаза на обувной крючок, а Джемс, словно оправдываясь, продолжал:
– Я не знаю, что с ней стало, говорят, она за границей. Твой дядя Суизин когда-то восхищался ею – он был большой чудак. – Так Джемс всегда отзывался о своем покойном близнеце. «Толстый и тощий», называли их когда-то. – Она, надо полагать, живет не одна.
И, закончив свою речь этим умозаключением о воздействии красоты на человеческую природу, он замолчал, глядя на сына недоверчивыми, как у птицы, глазами. Сомс тоже молчал. «Уиш-уиш!» – шелестели щетки.
– Да будет тебе, Джемс! Сомсу лучше знать, как ему быть. Это уж его дело.
– Ах! – протянул Джемс, и, казалось, это восклицание вырвалось из самых недр его души. – Но ведь речь идет обо всем моем состоянии и о его тоже, – кому все это достанется? А когда он умрет – даже имя наше исчезнет.
Сомс положил крючок обратно на розовый шелк плетеной туалетной салфетки.
– Имя? – сказала Эмили. – А все остальные Форсайты?
– Как будто мне легче от этого, – прошептал Джемс. – Я буду в могиле, и если он не женится, никого после него не останется.
– Вы совершенно правы, – спокойно сказал Сомс. – Я подал иск о разводе.
Глаза у Джемса чуть не выскочили из орбит.
– Что? – вскричал он. – Вот, и мне никогда ничего не рассказывают!
– Ну кто бы мог знать, что ты хочешь этого, – сказала Эмили. – Мой дорогой мальчик, но это действительно неожиданно, после стольких лет!
– Будет скандал, – бормотал Джемс, словно рассуждая сам с собой, – но тут уж я ничего не могу поделать. Не нажимай так сильно щеткой. Когда же это будет?
– До летнего перерыва. Та сторона не защищается.
Губы Джемса зашевелились, производя какие-то тайные вычисления.
– Я не доживу до того, чтобы увидеть моего внука, – прошептал он.
Эмили перестала водить щетками.
– Ну конечно, доживешь, Джемс. Сомс поторопится, можешь быть уверен.
Наступило долгое молчание, наконец Джемс протянул руку.
– Дай-ка мне одеколон. – И, поднеся флакон к носу, он повернулся к сыну, подставляя ему лоб.
Сомс нагнулся и поцеловал этот лоб как раз в том месте, где начинали расти волосы. Лицо Джемса дрогнуло и разгладилось, словно мучительное беспокойство, грызущее его, вдруг сразу улеглось.
– Я иду спать, – сказал он. – Я не буду читать газет, когда все это случится. Это такая клика; мне не годится обращать на них внимание, я слишком стар.
Глубоко растроганный, Сомс повернулся и пошел к двери; он услышал, как отец сказал:
– Я очень устал сегодня; я помолюсь в постели.
А мать ответила:
– Вот и хорошо, Джемс; тебе так будет удобнее.
IX
Выпутался из паутины
На Бирже Форсайтов известие о смерти Джолли, погибшего рядовым солдатом среди кучки других солдат, вызвало противоречивые чувства. Странным казалось прочесть, что Джолион Форсайт (пятый носитель этого имени по прямой линии) умер от болезни на службе родине, и не иметь возможности переживать это, как личное несчастье. Это оживило старую обиду на его отца за то, что он так откололся от них. Ибо столь велик был престиж старого Джолиона, что никому из остальных Форсайтов не приходило в голову заикнуться, хотя этого и можно было бы ожидать, что они сами отвернулись от его потомков за предосудительное поведение. Разумеется, это известие увеличило общий интерес к Вэлу и беспокойство о нем; но Вэл носил имя Дарти, и если бы он даже был убит на вой– не или получил крест Виктории, все-таки это было бы совсем не то, как если бы он носил имя Форсайт. Ни несчастье, ни слава Хейменов тоже никого бы не удовлетворили. Семейной гордости Форсайтов не на что было опереться.
Как возникли слухи о том, что готовится – ах, моя дорогая, что-то такое ужасное! – никто не мог бы сказать, и меньше всех Сомс, который всегда все держал в секрете. Возможно, чей-нибудь глаз увидал в списке судебных дел: «Форсайт против Форсайт и Форсайта», – и прибавил к этому: «Ирэн в Париже со светлой бородкой». Может быть, у какой-нибудь из стен на Парк-лейн были уши. Но факт оставался фактом – это было известно: старики шептались об этом, молодежь обсуждала – семейной гордости готовился удар.
Сомс, явившись однажды с воскресным визитом к Тимоти, причем он шел туда с чувством, что, как только начнется процесс, эти визиты прекратятся, – едва только вошел, понял, что здесь уже все известно. Никто, разумеется, не осмеливался заговорить при нем об этом, но все четыре присутствовавших Форсайта сидели как на углях, зная, что ничто не может помешать тете Джули поставить их всех в неловкое положение. Она так жалостно смотрела на Сомса, так часто обрывала себя на полуслове, что тетя Эстер извинилась и ушла, сказав, что ей нужно пойти промыть глаз Тимоти: у него начинается ячмень. Сомс держал себя невозмутимо и несколько надменно и оставался недолго. Он вышел, едва сдерживая проклятие, готовое сорваться с его бледных чуть улыбающихся губ.
К счастью для своего рассудка, жестоко терзавшегося надвигающимся скандалом, Сомс день и ночь занимал его проектами своего ухода от дел, ибо он в конце концов пришел к этому мрачному решению. Продолжать встречаться со всеми этими людьми, которые считали его предусмотрительным, тонким советчиком, после этой истории, – нет, ни за что! Щепетильность и гордость, которые так странно, так тесно переплетались в нем с бесчувствием собственника, восставали против этого. Он уйдет от дел, будет жить своей жизнью, покупать картины, составит