Читать интересную книгу Иван Кондарев - Эмилиян Станев

Кмет сделал знак остановиться и неторопливо приблизился к повозке.

— Кого везешь, Шабан? — спросил он.

— Разве не видишь? Человека везу. Ну, доброе утро! — сказал крестьянин.

— Кто он?

— Да вот учитель. Нагнал его по пути от кошары.

«Хуже янычара», — вспомнил Кондарев слова крестьянина, как только встретил взгляд пестрых, с черными точечками внутри, стеклянно-прозрачных холодных глаз, который нахально проникал в сознание и вызывал в душе злобу и страх. Они напомнили ему глаза Александра Христакиева.

— Откуда ты и куда направляешься? — спросил кмет, остановившись у самого колеса повозки. Движением плеча он поправил сползающую безрукавку, потом спокойно поставил ногу на спицу колеса. Он был такой рослый, что голова его возвышалась над плечами К он дарева.

— Из-под Горна-Оряховицы.

Прямые строгие брови дрогнули, в пестрых глазах появилась насмешка.

— Вот как! Ну а куда путь держишь?

— Ищу себе место в селах.

— Ага, ищешь место… А ну-ка, слезай с повозки, дай разгляжу тебя поближе…

— Зачем слезать? Ты и так хорошо меня видишь.

Кондарев не мог оторвать взгляд от глаз кмета, которые говорили, что тот узнал его. Все его существо насторожилось, в голове билась одна мысль: надо мобилизовать всю свою волю, чтобы не поддаться злобе. Но сил на это не хватало, и рука начала расстегивать одну за другой пуговицы пальто.

Кмет повесил корзинку на чеку повозки, поднял свои широкие, как лопаты, обнаженные до локтей руки и неожиданно обхватил шею Кондарева.

— А ну, слезай, и нечего мне врать… Слезай, не то я сам тебя стащу! — проговорил он, и ехидная ухмылка раскрыла его белые зубы.

— Подожди, я достану документы, — дрожащим голосом прошептал Кондарев. — Сейчас, — добавил он и, сознавая, что этот миг запечатлеется в его памяти навечно, ловким ударом сорвал со своей шеи руки кмета, выхватил из внутреннего кармана пиджака револьвер и выстрелил в упор прямо ему в грудь.

Кмет резко пригнулся, словно отвешивая поклон. Лошади рванулись вперед, напуганные выстрелом и криком, раздавшимся из-под повозки. Нога кмета оставалась в спицах. Кмет вцепился в колесо руками и ревел, как огромный раненый зверь. Колесо забуксовало по настилу шоссе, и повозку перекосило. Кондарев выстрелил еще дважды в широкую согнутую спину и соскочил с повозки.

— Ах, погубил ты меня, ирод! — простонал крестьянин.

Кондарев обошел повалившегося навзничь кмета, огляделся и побежал по проселку между огородами…

8

Шесть часов пробирался он лесом меж сел Равни-Рыт и Выглевцы и лишь после полудня вышел через овраг, поросший кустами бузины и лопухами, к Босево.

На полях убирали кукурузу, и улицы села были безлюдны. Крадучись мимо плетней и остерегаясь, как бы его НС учуяли собаки, он подошел наконец к дому крестьянина, брат которого был в отряде Ванчовского. Из пристройки в глубине двора доносилось посвистывание рубанка, в побеленном известкой домике жужжала прялка. Низенькая калитка была заперта на железный засов. Кондарев отодвинул его и вошел во двор.

— Радковский, Стоян! — тихо позвал он и направился к пристройке. Хриплый голос Кондарева беспомощно прозвучал в узеньком дворике, усыпанном половой и коровьим навозом.

Из пристройки появился молодой крестьянин с рубанком в руках. Его русые волосы горели на ярком солнце. Он поднес руку к глазам, чтоб разглядеть пришедшего, и, как только узнал, пошел навстречу. На засученных рукавах рубашки, на коричневых грубошерстных штанах налипли стружки.

— А, здравствуйте, — сказал он, перекладывая рубанок в левую руку, чтобы поздороваться, но, увидев расстроенное лицо Кондарева и жалкую улыбку на его побледневших губах, быстро вынул свою руку из его ладони. — Что с вами, товарищ, почему в такое время? — спросил он, и в его светлых спокойных глазах Кондарев прочел сочувствие и тревогу.

— Ничего особенного, Радковский. Устал я очень. Все время шел пешком… Завернул к вам, чтобы передохнуть…

— Пожалуйте в дом. Но только чтоб не видел ребенок. — Радковский, стряхнув стружки, исчез в открытой двери дома. Прялка сразу же умолкла, и Кондарев услышал, как крестьянин сказал что-то жене.

Через минуту Радковский провел его через коридорчик в горницу, и там, стараясь быть спокойным и скрыть свою тревогу, Кондарев рассказал ему, зачем пришел.

— Нужного вам человека я найду, но день ото дня становится все труднее и труднее. В Выглевцах солдаты и конные жандармы. К нам в общину вчера тоже прислали троих. — Радковский помолчал и озабоченно потер ладонью лоб. — Письмо надо отнести?

— Письма нет… Надо устно. Кто он, этот человек, из ваших?

— Наш товарищ, замледелец. Сыровар он, потому его и пускают в горы. Никто не видел вас, когда вы входили в село?

— Никто. Я пробрался по оврагу.

— Этот человек сегодня убирает кукурузу, и я сейчас же должен сходить к нему, потому что вечером следят, — сказал Радковский и пристально поглядел на Кондарева. — Что это вы весь дрожите? — спросил он и улыбнулся.

— От усталости. Очень торопился. И всю ночь не спал… Сейчас, если можно, я бы прилег ненадолго. Дай-ка мне воды.

Крестьянин вышел, женщина в комнате за стеной принялась ворчать, но Радковский шикнул на нее и вскоре принес и поставил на стол зеленый кувшин с водой и чашку.

— Отдыхайте. Я опущу занавески. Смотрите, чтоб малыш не догадался, что вы тут, ребенок ведь… А я пойду, чтобы не терять времени, — сказал он, опустил перкалевые занавески на окнах, оглядел побеленную комнату, соображая что-то, и, кивнув, вышел. Хлопнула калитка, и в доме наступила тишина. За стеной, в сенцах, женщина что-то уронила на пол…

Кондарев прилег на кровать и укрылся своим пальто. Едва положив голову на подушку, он услышал учащенное биение сердца. Тело его продолжало дрожать. Вдруг у него закружилась голова и к горлу подступила тошнота. В памяти беспорядочно, без всякой связи мелькали то картина убийства, то места, по которым он шел, то какие-то отрывочные мысли и соображения. Но тут его слух уловил тиканье будильника на столе, и как только он его услышал, так уж больше не мог не слушать.

«Ошибка! Ошибка! Ошибка! Как ты мог? Как ты мог?»- настаивал будильник, и в зависимости от того, что думал Кондарев, будильник находил какой-то ответ. «Надо его чем-нибудь накрыть», — решил Кондарев, открыл глаза и хотел было встать, но женщина в другой комнате завертела свою прялку, и та, казалось, увлекла за собой весь дом. За нею понеслись и лошади на шоссе, и он снова увидел лежащего навзничь агонизирующего кмета с закинутыми за голову руками, корзинку с рассыпавшимися овощами и веселое утреннее солнце, осветившее противоположный холм. В огороде торчал прут с красной тряпицей, и эта тряпица, вобравшая в себя солнечные лучи, врезалась в его память, так же как козьи тропки в буковом лесу, куда он бежал, миновав огороды и речушку за ними. Потом — дорога через лес, вконец измучившая его вылезшими на поверхность корнями деревьев, какой-то сырой овраг в море лесов. Когда он шел по этой дороге, душа его переполнилась мукой, черной тучей сгустилась в ней злоба, и к нему невольно стали возвращаться старые мысли фронтовых времен, но мука не исчезла, напротив, она питалась ими, как жук древесиной…

Взгляд его шарил по комнате, в которой он уже бывал, но так ни разу и не успел ее осмотреть. Сквозь перкалевые занавески процеживалось теплое сентябрьское солнце. Стол с голубой скатертью, свисающей до пола, будильник, тщетно пытавшийся взять верх над прялкой, зеркало в деревянной раме и портреты на стенах принадлежали другому миру — такому спокойному и тихому, что, казалось, и не имели ничего общего с действительностью.

Не столько само убийство, сколько воспоминание о том просветлении, которое он ощутил перед случившимся, терзало его рассудок. Это просветление напоминало ему синие гребни Балкан на рассвете, с них он и упал в бездну ужаса и мрака… Не были ли обманом переживания той ночи?

Прялка неожиданно умолкла. На самом пороге яростно закукарекал петух. «Это невозможно, это невозможно!»- настойчиво твердил будильник… В соседней комнате проснулся мальчуган и попросил есть.

— Возьми себе хлеба из шкафа. И закрой его, — сказала женщина.

Кондарев представил себе, как сидит она на глиняном полу перед прялкой, раскинув босые ноги; белая косынка сползла на шею и приоткрыла тонкие и прямые темно — русые волосы. Такой он увидел ее в полуоткрытую дверь, когда Радковский вел его сюда.

…Итак, если бы он не посмотрел на кмета с такой ненавистью, это была бы капитуляция, а не борьба. Просто надо было выждать, но тот не ждал. Тот узнал его и схватил за горло, и это переполнило чашу; не было больше сил хладнокровно глядеть в эти глаза, видеть ехидную усмешку и чувствовать на своей шее живые тиски… В них обоих заговорила ненависть… А крестьянин со свиньей его не ненавидел, а презирал и терпел… «Погубил меня», — сказал ему вслед. Теперь его затаскают по судам и следствиям… Потеряет столько времени, изведет столько денег… Значит, нравственные страдания действительно очень велики, как утверждал минувшей осенью Анастасий, порабощенный светом… «Свет — это красота», — говорил и Христакиев…