Читать интересную книгу Иван Кондарев - Эмилиян Станев

В руках слесаря карабин кажется детской игрушкой. Ему хочется относиться к оружию с доверием и любовью, но карабин такой неприглядный и жалкий, что нижняя губа слесаря презрительно отвисает, словно он готовится плюнуть.

— Брось, не отчищай их! Пускай останутся такими — сильней кровь отравят.

— Не лезут. Слишком толстые, — говорит в ответ. Дако.

…В селе Равни-Рыт, под навесом, укутанный в овечьи шкуры лежит Менка — так жестоко избил его третьего дня новый кмет. Веко единственного глаза покраснело, бровь над ним дерзко приподнята, сам глаз сверкает злобой и смотрит на тот же печальный закат, который медленно угасает и на вершинах Балкан, пронзая огненными стрелами буковые леса. Губы Менки едва заметно шевелятся — шепчут стихи Ботева. Менка смотрит на Балканы своим широко открытым глазом и мечтает…

…Бывший кмет, Йордан, сын старого Кынчо, ходит по двору ссутулившись, накинув новый пиджак (старый изорвали в клочья палками, в казарме), тоскливый и испуганный взгляд его блуждает, лицо пожелтело, как сухоцвет. На дворе догорают последними красками сладко пахнущие настурции и мальвы…

…В селе Симанове, в белом опрятном домике с широким навесом, в нижнем этаже, освещенном заходящим солнцем, сидит председатель городской дружбы Стойко Динов; он курит и молчит. Отец его, сгорбленный старичок, считает остаток накопленных про черный день денег.

— Ощипали нас. Стойко. Не вмешивайся ты лучше в эту проклятую политику, сынок!

Динов молчит. Вечером ему снова предстоит убеждать односельчан идти вместе с коммунистами, создавать единый фронт…

То же самое происходит сейчас во многих селах и городах. История ускоряет свой ход, подобно прибывающей реке, в которую невидимо вливается множество ручейков, а потом вдруг забушует, не считаясь с судьбами отдельных личностей. Повсюду в воздухе носится этот бунтарский дух. Вот откуда-то со стороны Кале снова донесся знакомый женский голос:

Ой, ключник, ой, привратник.Сделай вид, что ты заснул…

Чистый звонкий голос влетает через отворенное оконце мансарды, на полу которой на разостланных газетах лежат яблоки. Они разливают сладкий аромат и заглушают запах извести и старой рухляди. Здесь слышно гоготанье гусей на реке, разговоры женщин, сидящих у колодца, крики детей…

Мучительно долги эти закаты и приближение ночи. Кондарев видел их и позавчера и вчера и будет видеть бог знает до каких пор, как больной, который живет в бредовом, нереальном мире. С той памятной ночи он постоянно борется со страстью к Дусе, воображение его то и дело берет верх над воспоминаниями, а ревность усиливает бурный поток мечтаний и размышлений, беспорядочно роящихся в его мозгу. Так бывает, когда забудешься на несколько часов в нездоровом сне, а после пытаешься сообразить, что с тобой происходило ночью.

Вчера вечером он созвал собрание в одном сарае на окраине города. Пришло пятнадцать человек, в большинстве молодые люди, они одобрительно кивали в тусклом свете фонаря, а люди Янкова (их было всего трое) старались держаться незаметно, и он знал, что они посланы сюда как соглядатаи. Фактически — партийная организация разделилась, и во многих городах происходило то же самое, потому что здоровые силы повели борьбу с оппортунизмом. Анархисты в К. теперь оставались в стороне, потому что слушались Анастасия, а тот еще не вернулся в свой отряд, скрывался, видимо, в какой-нибудь заброшенной сторожке на винограднике. Что произошло у них с Дусой за эти дни?

Кондарев представлял себе, как Дуса, лежа в постели, прислушивается, не придет ли он хотя бы для того, чтобы вернуть ей ключ. На это она, конечно, рассчитывает больше всего. Днем, наверно, ходит в гости и чувствует себя лучше, но как только остается одна — проклинает его и ждет. Советы брата давно уже забыты… Целую неделю она спит одна: тишина большого дома угнетает, зеркало напротив блестит… Она много плачет, кусает угол подушки (у нее была такая привычка)… Никто, никто не приходит, и ей кажется, что она совершила путешествие в какой — то иной, неизвестный, волнующий мир, а сейчас вдруг вернулась в прежний… Важно ведь и то, как поступил Анастасий, «жаждущий света», раб истины, ренегат!.. Человек создает с помощью воображения кумиров, ради спокойствия души придумывает саму душу, ищет тихого пристанища… потому что ему недостает сил… Пусть подождет еще четверть столетия, и подобные иллюзии станут невозможны!..

…Приближается полночь, звонко свистит какой-то проходящий доезд и стук колес слышится в спальне, даже когда окна закрыты. И вот тогда раздается стук в окно, Дуса вскакивает, сердце ее бешено колотится, дыхание замирает. Она бросается к окну, отдергивает кружевную занавеску и с жадностью вглядывается в темноту дворика. Анастасий знает их старый пароль: один стук и после долгого интервала — еще два подряд. «Это он, — говорит себе Дуса. — Пришел вернуть мне ключ, стыдно стало подлецу!» Набросив что-то поверх ночной рубашки, она сбегает по лестнице — ноги у нее подкашиваются — и прижимается к глазку в двери… Светит луна, но весь двор — в тени от дома. Дуса и тот, кто стоит за дверью, дышат чуть ли не в лицо друг другу, разделенные только тонкой дверью, они даже слышат дыхание друг друга. Раскаявшийся анархист и легкомысленная красавица…

Анастасий без бороды, и Дуса всматривается, стараясь разглядеть черты лица, а затем, узнав его по голосу, вся наполняется ужасом. Ей кажется, что она стоит на морском берегу и видит надвигающиеся на нее огромные, прозрачно-синие, как стекло, волны. Разверзающаяся перед нею бездна зовет ее, обещает покой среди этого вечного движения… Ей хочется убежать, но ноги не слушаются. Анастасий шепчет, просит о чем — то. Опасно держать его так долго у двери, Дуса не разбирает всех слов, но хорошо слышит одно — «Кондарев», и этого уже достаточно, надежда согревает ее душу. Какая надежда, на что?.. Нет, никогда, никогда больше он не придет к ней… Ходила нагая по спальне, чтобы развратить его и сломить волю… Шлюха! Разожгла огонь в его крови, изнасиловала совесть. Пускай теперь Корфонозов печется о ней!..

Кондарев пнул ногой черепок с окурками и вышел из тесной комнатки. Его воображение снова нарисовало то, что если и не произошло — непременно должно было произойти. Все равно произойдет…

Обычно в седьмом часу приходил Грынчаров, а сегодня не пришел… Кондарев открыл дверь и только было хотел спуститься вниз, как услышал на лестнице знакомые шаги, затем мелькнул и русый чуб хозяина дома. Как только Кондарев увидел его лицо, он сразу понял, что сапожник принес какие-то новости.

6

Новости были плохие. Сторонники Янкова настаивали на встрече с ним сегодня же вечером, каптенармус потребовал пятьдесят левов за каждый ружейный затвор, и — что самое важное — несколько человек вышли из отряда Ванчовского, другие задумали бежать в Советскую Россию, поскольку не верили в возможность восстания. Эту новость Шоп узнал у Сандева, который будто бы укрывает у себя Анастасия.

В темной кухоньке на нижнем этаже умиротворяюще пахло хлебной закваской и крушеницей. Жена Шопа поставила на низенький столик большую миску постной чорбы, брынзу и свежую лепешку, только что вынутую из печки.

После ужина пришел Грынчаров и принес Кондареву белье, переданное матерью. Кондарев переоделся и сразу почувствовал себя приободренным; он подождал, пока стемнеет, и вместе с Шопом и Грынчаровым отправился в назначенное место для встречи со сторонниками Янкова. Они шли дворами к Кожевенной слободке.

В глубине двора заброшенной черепичной фабрики среди груд кирпича и траншей, где еще стоял запах углекислого газа и сырой глины, светился огонек сигареты. Кондарев различил сгорбленную фигуру Тодора Генкова. Ташков, маляр, член комитета, и галантерейщик, родственник Янкова, ждали под навесом.

Присев на груду кирпича, они враждебно молчали и разглядывали друг друга, будто и не были прежде знакомы. За заводским двором начинался каменистый склон, покрытый редкой выгоревшей травой, за которым скрывался серп месяца, стрекотали цикады и веяло вечерней прохладой.

Первым заговорил Генков. От волнения он стал заикаться. По его словам, партийная организация в К. парализована действиями некоторых товарищей. Такие фракционные группы имеются и в других местах, что вызвано непониманием позиции партии в отношении переворота и так или иначе должно быть изжито. Если нужны деньги на оружие — их дадут, околийский комитет не отказывается вести работу по подготовке восстания, но сигнала еще нет, а может, его и не будет. Однако некоторые товарищи, и особенно Кондарев, по соображениям личного порядка действуют самочинно, создают военно-революционные комитеты, связываются с анархистами через голову руководства и таким образом раскалывают организацию, подрывают дисциплину и наносят вред партии. Наиболее яркий пример — поджог клуба. Известно, по какой именно причине все это произошло! Кто дал право, кто уполномочил этих товарищей?' Партийный комитет не может больше терпеть такого положения и вынужден будет принять меры, предусмотренные партийным уставом. Эти меры давно уже следовало применить к тем, кто забывается, тогда и клуб уцелел бы…