Читать интересную книгу Иван Кондарев - Эмилиян Станев

— К чему ворошить старое, Анастасий? Я не за этим пришел, — сказал он. — Давай поговорим начистоту. Если ты бежишь от нас и отказываешься от борьбы только из-за сестры Корфонозова, я готов уступить тебе квартиру, потому что уважаю твое чувство. Главное — выполни свое обещание. Квартира будет в полном твоем распоряжении с того самого дня, как уедет Корфонозов. Мне все равно, кто из вас — Моско или кто еще из твоих людей — сделает это дело…

Анастасий вздрогнул и выпрямился, лицо у него вытянулось.

— Что! Что ты сказал? — хрипло прошипел он.

— Ты же сам предложил в прошлую среду…

— Квартиру вместе с нею? За прокурора? — Анастасий горько рассмеялся, в глазах его заплясал злой огонек, на лбу выступили капельки пота.

— Сделка, да? За этим ты и пришел… Да я за такое предложение тебя должен пристукнуть! Так еще никто не оскорблял мою душу!.. — Он ударил себя в грудь. — Слушай, ты что, слабоумный или тупоголовый? А ну, убирайся отсюда, да поскорее, фанатик! — заорал он.

— Не кричи, разбудишь всех! Глупо объяснять тебе, что ты наделал. — Кондарев встал и поднял с пола пальто.

— Закабалить меня хочешь, да? Я уже давно в кабале у истины, и все же я свободный человек. Анастасий Сиров никогда не был и не будет подлецом, никогда!

— Раз так, то освободите от своего присутствия бай Ради. Незачем ему вас кормить и прятать.

Карлик приподнялся на локти, задумчиво взглянул на Кондарева и зевнул.

— Хватит тебе притворяться, дьявол! — сердито сказал Кондарев.

— А-а, привет, бай Иван. Честное слово, я спал, пока вы ругались!

Парень весело подмигнул жестокими разбойничьими глазами, сел на топчан и насмешливо взглянул на Анастасия.

Лампочка погасла, и синеватый предутренний свет хлынул через окошко.

«Кошмар закончился», — с облегчением подумал Кондарев, чувствуя, что у него начинает кружиться голова.

Анастасий взял свой пиджак, который лежал у Моско под головой.

— Давай, Моско, выметаться. Нечего нам здесь больше делать, — рявкнул он и, сопя, стал натягивать пиджак.

— Не торопись, не торопись, бай Таско! — посмеиваясь ответил парень.

Кондарев вышел, не дожидаясь их.

Близилось утро. Свет луны стал печальным, тени — легкими и бледными. Река отливала сталью.

«Пусть идут куда хотят! Хоть к чертовой матери!» — подумал Кондарев. Он устал, хотел спать и словно одурел от спертого воздуха кухни.

Свернув в одну из кривых улочек, он через минуту оказался у дома Шопа. Прошмыгнул через двор, отодвинул деревянный засов на двери и тихонько поднялся на чердак. Крохотная мансарда, которую Шоп отдал в его распоряжение, оказалась запертой на ключ. Кондарев спустился вниз и без стука вошел в комнату Грынчарова. Тот проснулся.

— Бай Петко запер дверь из-за ребятишек. Ты же не предупредил его, что придешь, — сказал Грынчаров, узнав Кондарева. — Ничего, ложись здесь. Мне все равно надо чертежи править. — Он лениво поднялся с теплой постели и, покашливая, взял брюки, брошенные на стул. — Смотри-ка, уже рассвело! — сказал он, одеваясь и сопя.

Кондарев разделся и лег. Он попытался разобраться во всем произошедшем за эту кошмарную ночь. С того дня, как он ушел из дома, он жил как во сне, замороченный тайными собраниями, встречами, ночными хождениями из села в село. А может, он ошибся, поторопился с Анастасием? Христакиеву явно повезло… Очень уж недолгим оказалось возрождение Анастасия, и причина этому не только Дуса… Дуса лишь ускорила давно начавшийся процесс разложения. Типичный случай морального бессилия… знакомая старая болезнь, которую побеждают немногие… А второй, Корфонозов, — развалина! Притворяется, что не понимает…

Он заворочался в постели, словно хотел отбросить от себя подальше что-то неприятное, и вдруг вспомнил, как снял на вершине холма шляпу, принося дань уважения чему-то, чего даже не мог назвать. Это «что-то» таилось в нем самом, но сейчас он не в силах был думать об этом…

В открытое окошко с полуистлевшей рамой заглядывала заходящая луна, желтая, как айва. Яблоневые ветви упирались в стекло, постель неприятно пахла чужим.

4

«Глупость и ложь! Ложь и глупость!»

Ложью было огромное заходящее солнце, готовое вот — вот скрыться за синеющей горой и угаснуть в лиловом сумраке; облако красноватой пыли над полем, поднятой деревенским стадом; убегающие луга, утоптанное жнивье, обглоданные козами молоденькие лесочки, пламенеющие каменные вершины. Все это было ложью, как была ложью и его собственная жизнь, и жизнь его сестры, и все, чего касалась мысль, потому что все исчезнет во времени и никогда уже не сможет повториться. Пастушонок, стоявший у железнодорожного полотна с большим букетом полевых цветов, тоже был явлением временным, так же как самоощущение и мысль, называемые сознанием… «Ложь и глупость!» — подтверждали колеса вагонов. «Глупость и ложь!» — в могучем ритме пыхтел паровоз…

Как будто ничего не случилось… Сестра плакала, когда он вошел утром в залитую солнцем кухню. Было часов около десяти. Он не выспался. Нервы у него вконец расходились, во рту стояла горечь от выкуренных за ночь сигарет; он готов был взорваться по самому ничтожному поводу. Не щадя сестры, рассказал ей о встрече с Кондаревым:

«Твой, то есть мой, добрый друг приходил ночью, и мы разговаривали с ним долго и обстоятельно. Он признался мне кое в чем, и тебе следует об этом знать».

«?»

«Оказывается, ты его измучила, у вас нет настоящей любви, он тебе не доверяет…»

Она закрыла лицо руками.

«Ты сделала первый шаг для вашего сближения. Я знаю: стремительность — в твоем характере. Ты всегда жертва собственных прихотей и самовнушения… Он не создан быть любовником, тем более такой женщины, как ты…»

Пока он говорил, она повернулась к нему спиной, и он смотрел на ее босые ноги, на перекрещенные на спине тесемки белого передничка, на ее косы, которые свисали толстыми золотистыми канатами, и в душе его поднималась жалость. В стекло окошка билась пчела, стараясь добраться до веселой герани; из крана звонко падали в умывальник крупные продолговатые капли.

«Он просто использовал тебя в своих целях, чтобы скрываться в нашем доме… Госпожа природа лишила тебя элементарного разума… Я не хотел вмешиваться в твою жизнь, потому что считал тебя зрелой женщиной…»

Она тихо плакала, закрыв лицо передником и по-прежнему стоя к нему спиной. Надо ли говорить ей, что, измученный тяжелыми предчувствиями, он приехал только для того, чтобы увидеть ее, и то, что он обнаружил здесь, его терзало и приводило в еще большее отчаяние? Но каково будет, если она узнает о том, что он сам участвует в подготовке восстания? Не воспримет ли она его дело как свое и не почувствует ли необходимости помогать ему, получив тем самым повод для продолжения связи с Кондаревым? Она всхлипнула, плеснув себе в лицо воды над умывальником, и тихонько воскликнула:

«Боже, как я несчастна!»

Он не пожалел ее, оставил одну, решил уехать из города…

Корфонозов всячески пытался подавить в себе злобу к Кондареву, но, когда вышел на улицу, почувствовал, что злоба эта нарастала; лишь позже томительная августовская жара вернула его к мыслям о прошлом. Все ему опротивело: и сестра с ее глупой трагедией, и собственная жизнь, зря растраченная на полях сражений, которую он хотел обновить, занявшись адвокатурой, хоть это занятие его нисколько не влекло, и его участие в военно-техническом комитете, деятельность которого казалась ему бессмысленной…

Он с силой ухватился за края холодной рамы опущенного до предела вагонного окна. Город уже остался далеко позади. Такой знакомый, пыльный, обветшавший родной город, по которому он бродил днем, вглядываясь в лица людей и ища какого-нибудь подтверждения грядущих событий, каких-нибудь признаков надвигающейся бури. Ничего похожего! На главной улице, как всегда, перед магазинами сидели торговцы и пили предобеденный кофе; какая-то женщина шла, вульгарно постукивая своими деревянными сандалиями по тротуару; ласточки, усеявшие телеграфные провода, делали их похожими на нитку черных бус.

Корфонозов ходил и к сожженному клубу. Сквозь щели в обгоревших стенах виднелся противоположный берег реки и холм. Среди развалин валялись обуглившиеся балки; стены соседних домов были еще мокрые и черные от копоти. Мальчишки стояли вокруг, разинув рты, медники и котельщики работали в своих лавчонках — как всегда, стучали молотки, стонала медь, но в этом старом квартале города даже в кажущемся равнодушии людей, занятых своей работой, ощущалась тревога. Он поймал на себе несколько враждебных взглядов, услышал брошенное ему вслед двусмысленное замечание, а за спиной его виновато прервался внезапный взрыв хохота…

Все это невольно мелькало в памяти, пока он стоял у окна, держась за раму и покачиваясь в такт постукиванию колес, словно кланяясь печальному августовскому вечеру и всему, что проплывало мимо. «Глупость и ложь! Ложь, ложь!» Когда же наконец поезд войдет в туннель, пробитый в горе, и эта навязчивая мысль перестанет истязать его сознание?