Поскольку тотемизм и табуирование зиждительны, будучи началом социальной ор-га-низации, постольку они несут в себе вместе с потерями, которые претерпевает homo uni-versalis, и приобретения, от которых выигрывает homo socialis. Удвоенность всякой са-мости, позиционируемой на ее собственном и альтернативном местаx, внушает чле-нам складывающегося общества уве-рен-ность в надежности их существования. Даже ес-ли тотем не прямо спасителен, как то пред-полагают амулеты и духи-хранители, он по-з-во-ляет субъектам помыслить себя при-сут-ствующими в параллельной реальности, там, где их нет, за гранью персональной брен-ности, в ином, чем их, классе явлений. Что та-бу предостерегают от катастроф и несчастий — очевидно. Имплицируя жертвенное рас-хо-дование собственности, которой об-ладает общество, тотемизм и табуирование в то же самое время сотериологичны, обе-щают спасение коллективу и его отдельным участ-ни-кам, предоставляют убежище че-ловеку, расставшемуся со своей общеопределен-ностью. Здесь лежит причина той ам-би-валентности, которая присуща сакральному, по-пи-рающему — в жертвоприношениях — смерть смертью же.
Экскоммуницирование означает, что изгнанник из общества мо-жет быть убит, не ста-новясь жертвой, как это подчеркнул Джорджo Агамбен («Homo sa-cer», 1995). Сак-раль-ное испытывает в такой ситуации зеркальный переворот: не жизнь добывается из смер-ти, а смерть наступает уже при жизни. Понятно, откуда берется страх, который бу-дят в традиционной социокультуре так называемые «заложные покойники» — те, кто умер неестественно и преждевременно. Как и лица, выброшенные из коллектива, они озеркаливают священную жертву.
Тотемы избирательны, табу — контингентны, потому что за тем и другим сто-ит отри-ца-ние всечеловеческого. Парадокс этой борьбы человека с собой с целью конкретного са-моопределения в том, что она уни-вер-саль-на в момент становления социальности и от-сюда должна быть подчине-на некоей ло-гике — отвечать отвлеченным от всего част-но-го ну-ждам, вызревающим в по-гружен-ном в себя сознании.
Остранение «я»-субъекта в тотеме не произошло бы, если бы человек не ощущал не-об-ходимости придать себе значение, которое ускользает от него при самотолковании. Объе-ктивирующая самость интроспекция сталкивается всегда с одним и тем же — с по-дав-ленной жизненной активностью, с неопровержимой правдой, которая заключена в нашей смертности. Чистая авторефлексия расписывается в собственном поражении, ей приходится выбирать между капитуляцией и поиском внешнего коррелята, который сна-бдил бы ее неразрушаемым значением. Такой, удостоверяющей значение архаи-чес-ко-го человека, инстанцией и служит тотем. Чтобы выполнять свою верифицирующую функцию, он должен быть явлен face-to-face индивидам и обществу (безразлично, фе-тиш ли это, дух-хранитель, с которым встречаются подростки в обряде инициации, или кла-новый символ, взятый коллективом из своего окружения).
Комбинаторные спо-собности нашего мозга велики до чрезвычайности. Прове-ря-е-мость значения, кото-рым наделяют себя создатели ранней социокультуры, требует ка-на-ли-зации «мозговой иг-ры», ее выхода из множественности в единичность (по крайней ме-ре в исчисляемость), из неопределенности — в оп-ре-де-лен-ность и выливается в одер-жи-мость человека тотемистическим воображением. Об-сес-сивная фан-та-зия резко сокра-ща-ет нейрональное богатство и конфронтирует с ним. Ес-ли вос-пользоваться язы-ком фор-ма-листов, переиначив их главную идею, то можно ска-зать, что остранение, ко-то-рым занято общество, отправляющее тотемистические ку-ль-ты, автоматизирует его ви`-де-ние мира. Фиксированная референтная привязка самости к тотeму контрастно со-от-не-сена с естественным путем получаемой нами идентично-стью по кровному родству, пре-ж-де всего, разумеется, с отцом и матерью, что пока-за-лось Фрей-ду следствием эди-паль-ности, но что на самом деле обусловливается не зави-стью младших к старшим чле-нам семьи, а включенностью семьи в целом в социокуль-ту-ру. Транс-биологический спо-соб идентифицировать себя остается в силе и в истори-чес-ком времени, в котором homo so-cialis ориентируется на духовные и политические ав-тори-те-ты отдельных лиц[13], а об-ще-ст-во идолизирует государственное правление. В пре-ис-тори-чес-ком социуме власть ха-риз-ма-тиков и племенных лидеров уже намечена, но по-ка еще да-лека от полноты и бе-зус-ловности, коль скоро с ней соперничает власть тоте-мов. Во-об-ще говоря, мы под-чи-ня-емся тому, что сообщает нам значение. Любая власть сре-ди лю-дей — продукт се-ман-ти-ки, poiesis, a не praxis.
Упираясь в авторефлексии в нашу объектность, мы впадаем в противоречие — хоро-ним себя заживо. Табу призваны отгородить человека от явлений, овеществляющих и пер-сонифицирующих биполярность, содержащих в себе контрарное напряжение, ко-то-рое связыва-ет-ся самосознанием с конечностью индивидуальной жизни. В этом плане та-буирование ком-плементарно противостоит тотемизму, не страшащемуся противоре-чий, ищущему таковые в производимых «я»-субъектом отождествлениях себя с Дру-гим. Табуирование приписывает опасность перекресткам, где совершается переступа-ние границ; близ-не-цам и отражениям в зеркале (то есть единому как разному); манипуля-ци-ям, совершаемым левой рукой (захватывающей роль правой — доминантной); стриж-ке волос и ногтей (отделению тела от себя и его пре-быванию в двух местах); менстру-аль-ной крови (индицирующей пас-сив-ность про-кре-ативной плоти); начальным и коне-чным отрезкам какой-либо длительности (например, первой брачной ночи) — присут-ст-вию, смешанному с еще или уже отсутствием, а также многому иному, об-ладающему ан-титетичными свой-ст-вами. Табуи-ру-ются личные знаки, ибо собствен-ные имена, подо-б-но образам в зер-ка-ле, раздваивают соматически еди-ное и к тому же эк-земплифи-ци-ру-ют участников групповой — первостепенно ценной — жизне-де-ятельно-сти. Ин-цест запре-щен как возвращение в родовое тело, предназначенное к по-сту-патель-но-му дви-жению, к пе-реходу от старой семьи к новой, к другому, чем было, пребыва-нию в мире. По прони-цатель-но-му суждению Мэ-ри Дуглас, мясо свиньи подпадает под пи-щевой запрет, пото-му что это животное, бу-ду-чи парнокопытным, тем не менее не при-надлежит к виду жва-чных.[14]На-рушивший та-бу — тоже табу, ведь он выпал из об-ще-ст-ва, исключающего то, что са-мо себя ис-клю-чает. В зону табуирования попадают любые из живущих, со-при-касающихся с мертвым (например, на похоронах), и те, кому приходится профес-си-о-наль-но иметь дело (как рожденным «неприкасамемыи» в Индии) с хаосом отбросов и отходов, с «нечистой» материей, не интегрируемой в символическом порядке.
При своей частой нелепости для прогрессирующего сознания табу в выс-шей мере логичны. Чему учит нас античная и вся наследующая ей логика, если не избе-га-нию противоречий? Логика табуирования, однако, непрозрачна, неэксплицитна, поскольку к ней прибегает существо, отказывающееся от самоотчета, от собственной духовности в поль-зу одухотворения обступающей его действительности (и потому неспособное, как заметила все та же Дуглас, размышлять о самости[15]). Наложение запретов на то, чему им-манентна противоречивость, идейно, теоретично, но проводится эмпирически, так ска-зать, на ощупь, ока-зы-ваясь вероятностным, не повсюду и не всевременно облига-торным (в отличие от семитских народов, для полинезийцев свинина — лакомсто; лугбара раз-решают юношам на погребальных торжествах соблазнять девушек из собственного кла-на[16], отменять табу инцеста — ма-те-ри-а-ли-зуясь, идея не только прячетстя от опоз-на-ния, но и упраздняет себя). Защита от противоречий имеет у мифоритуального челове-ка демонстративную функцию, выстраивается на наглядных примерах, апеллирует к во-сприятию, не возвышаясь до генерализованных «правил для руководства ума». Не подда-юще-еся ра-ци-о-на-лизации вызывает повышенно эмо-циональное отношение к себе. Аффек-ти-ро-ванность не просто естественное состо-я-ние человека, она воспитывается со-цио-куль-ту-рой, симво-ли-чески нагружена. Выделив-шись в особый тип мыслевырази-те-льной ак-тив-ности, имен-но искусство — символи-чес-кий порядок par excellence — посвятит себя шо-ковому воз-действию на потребителей, те-ма-тизируя ломку того, что просится под за-прет.
Декарт полагал, что нас ограничивает чувственное восприятие, не идущее дальше не-посредственного опыта. Кант считал, что к самодисциплине индивида обязывает со-су-ществование с Другим, с партнером по социальной кооперации. Как я поста-рал-ся по-ка-зать, общество (вразрез с семьей) — не первичная данность для человека, а его тво-ре-ние, весьма и весьма условная конструкция. Постигаемое в сенсорном опыте впу-с-ка-ет-ся в нас не само по себе, а всегда со смысловой надбавкой — на то мы и принад-ле-жим к ро-ду homo sapiens. Давление обстоятельств (в виде ли воспринимаемых орга-на-ми чувств, в лице ли сородичей и соотечественников) вряд ли объясняет, почему человек куда как менее свободен в своих проявлениях, чем мог бы быть. Что мы принуждены к нево-ле кем-то и чем-то, только мнится нам. Человек самотворно ставит себе барьеры и эконо-мит пси-хи-ческую энергию, твердо прикрепляя воображение к одним и тем же предме-там (то-те-мам). Ведь если ограничивание исходит от него самого, оно нейтра-ли-зу-ет то аб-со-лют-ное, финальное, которое обрывает жизнь. Лимитируя себя, мы замы-каемся в магичес-кий круг, куда как будто нет доступа смерти. Человеческая виталь-ность са-мо-у-бийст-вен-на — чаще метафорически, но и буквально (в каннибализме, вой-нах, физичес-ком на-си-лии). Похоже, что формула «жизнь ценой смерти» определяет не толь-ко гене-зис со-ци-окультуры, но и ее историю.