Не опираясь на ratio, тотемизм и табуирование вместе с тем и не бессозна-тельно-ин-стин-ктивны. Фиксация архаического общества на ценностях, с которыми оно себя ото-ждествляет и которых остерегается, лишь имитирует строгий контроль, осуществля-е-мый инстинктами над повадками животных. С другой стороны, находя себе второе «я» и не-«я», человек выказывает несомненный, пусть и не рациональный, гносеологи-чес-кий интерес. Этот когнитивный порыв формирует область тайны, знания об исключи-тель-ном, в свою очередь, также исключительного, не поддающегося окончательному са-мораскрытию.
Иногда табу выглядят прагматически мотивированными, как, напри-мер, описанный Зе-лениным запрет на громкую речь во время охоты у северных народ-но-стей[9](ведь шум от-пугнет зверя). Но точно так же, по свидетельству Маргарет Мид, обязуются к молча-нию и строители каноэ на Гавайях[10], что вряд ли оправдано практи-чески-ми нуждами. Опри-чинены ли табу здравомыслием или нет, они бывают выраже-ны так, что пара-ли-зу-ют сами средства выражения и тем самым указывают на их не-до-ста-точность там, где зна-ние становится сокровенным. По ходу истории из этого недове-рия к слову выра-ста-ют всяческие апофатические учения. Свобода слова, декларируемая секуляризованны-ми обществами, — одно из многих обольщений, которым предается homo historicus, пере-о-ценивающий свое настоящее в ущерб чужому прошлому. Фактически она никогда не бы-вает совершенной, стопорясь на пороге, в качестве которого выступают государст-вен-ная и корпоративная тайны, самоцензура (допустим, «политическая корректность») и сокрытие информации ради обмана (частных лиц и народонаселения).
Исступившая из себя авторе-флек-сия загадочна для тех, кто ее остраняет. Если табу и объя-снимы в обществе, ко-то-рое ими руковод-ст-ву-ется, то не столько по происхож-де-нию, сколько по смертоносному эффек-ту, вытека-юще-му из их несоблюдения. В разных ло-кальных социокультурах трак-тов-ки тотемов (то ли первопредков, то ли клановых и пле-менных классификаторов, то ли внешних душ индивидов и т. д.) расходятся потому имен-но, что перевоплощение «я»-субъекта в дру-гое, чем он есть, может быть только ино-сказуемо, лишь кос-вен-но обозначено. То-темизм и табуирование суть знание-в-себе, от-торгнутое от нас. В той ме-ре, в какой че-ловек хотел бы завладеть такого рода зна-ни-ем, то есть постигнуть тайну са-мого себя, он об-речен на развязывание своевольной исто-рии, на изгнание из перво-быт-ности, в чем со-стоит смысл самого дальнодействующего из мифов творения (которое переламывается в автопойезис) — вет-хо-заветного рас-ска-за о вку-шении Ада-мом и Евой за-по-ведных пло-дов с гносеологи-чес-кого древа.
Тотемистические культы и сильные запреты очерчивают в социокультуре область фор-мально необменного. Корректируя модели архаического обмена, разрабатывав-ши-е-ся Моссом, Брониславом Малиновским и Леви-Строссом, Морис Годелье настаивал на том, что оборот, в который запускаются дары, товары или — при экзогамии — брачные парт-неры, не об-хо-дит-ся в мифоритуальном обществе без закладки некоего неприко-сно-венного, не подле-жа-щего отдаче и циркулированию, запаса сакральных ценностей.[11]Если, однако, принять, что освящается, как говорилось выше, возврат человеку его вы-пущен-ной наружу самости, то даже необменное в архаическом обиходе окажется ре-зульта-том обмена. Несмотря на всю весомость критических заме-ча-ний, посланных Го-делье в адрес традиционной этнологии, следует признать, что она шла в верном направ-ле-нии, пусть и не продумывая до конца взятый ею курс. Изначаль-ный обмен аб-солю-тен. Дру-гое дело, что в своей абсолютности он раздваивается на про-цес-суально-возоб-но-в-ля-е-мую и эксцессивно-одноразовую версии (каковая фундирует все текущие транс-ак-ции). Процессуально бытие об-мена. Эксцессивен об-мен субъектно-объектного «я» с бы-тием, который исчерпывает со-бой обе вступив-шие в него реальности и который поэ-то-му дает в итоге ничем не заместимое достояние ин-дивидов и групп.
От тотемной репрезентации «я»-субъекта тянется преемство к национали-зирован-но-му Богу, скрытому от посторонних. Имя Яхве нельзя произносить, а сам он не изобра-зим, ибо он принадлежит только народу Израилеву и не должен быть доступен — ком-му-ни-ка-тивно и зрелищно — всем и каждому. В своем последующем превращении De-us ab-sconditus открывается для обмена: односторонняя зависимость людей от Всемо-гу-ще-го делается взаимозависимостью; в мир, как на сцену, предназначенную для всеобщего обо-зрения, является Сын Божий в человеческом облике; сподвижники Христа учре-ж-да-ют трансэтническую религию, для которой нет ни эллина, ни иудея. История перево-дит, таким образом, эксцессивный, в себе завершенный обмен самосознания с бытием в про-цессуальный, втягивает в субституирование и то, чему было приписано свойство необменного. Евхаристия и пощение, несомненно, восходят к тотемистическим об-ря-дам и табуированию, но отправление этих процедур нейтрализует национально-соци-аль-ную при-надлежность христиан, будучи для любого из них свободным выбором, ито-жа-щим об-мен индивида с самим собой.
Такая же, как у тотемизма, трансформационная судьба ожидает табуирование. В ми-фо-ритуальном обществе отступление от его правил не искупаемо ничем, кроме физи-чес-ких страданий и гибели ос-лушника. Эта кара подразумевает, что табуированное не име-ет иного эквивалента, кро-ме нехватки и ничто. Малиновский рассказывает о том, чем закончилось нарушение экзогамии на Тробриандских островах: влюбившийся в ку-зи-ну по материнской линии юноша был публично обвинен соперником, законным же-ни-хом девушки, в инцесте и, не выдержав остракизма со стороны соплеменников, со-вер-шил самоубийство, бросив-шись наземь с кокосовой пальмы.[12]Что ка-са-ется эво-лю-ционно продвинутой социаль-но-сти, то она рассматривает большинство пре-ступлений (за исключением самых тяжких, вле-кущих за собой смертную казнь) в ви-де компенси-ру-емых — посредством денежного воз-мещения, принудительного труда осу-ж-денных или их временной изоляции, которая ура-вновешивает свободу кримино-ген-ного поступ-ка несвободой в качестве меры наказа-ния за него. Закон разнится с табу не только на-ли-чием довода, оправдывающего его принятие, но и тем, что он устанав-ли-вает обмен-ное отношение между преступлением и воз-мездием за таковое. Среди прочего отсюда сле-дует: чем опа-с-нее для общества про-ти-воправное поведение, тем выше цена, кото-рую при-хо-дится пла-тить злоумышленнику за содеянное. Табуиро-ван-ное же не делится на более и менее запретное.
Делегируя самость Другому, дублируя свою субъектность в тотемизме и свою, исто-ча-ющую опасность, объектность в табуированных предметах, человек отрешается от мы-слительной работы с собой, от того, что конституирует нас как особей, по большому сче-ту — от антропологизма. Социальным, замкнутым в родоплеменном союзе сущест-вом человек становится за счет вычитания своего общечеловеческого содержания. Об-щество основывает кантовский трансцендентальный субъект, руководствующийся, од-на-ко, отнюдь не «нравственным императивом» (не причиняй ближним того, что не же-лал бы испытать на себе!). Примордиальный социум создается не обоюдными уступ-ка-ми, солидаризующими индивидов, а производимым ими пожертвованием самой транс-цен-дентальностью. Антропологизируется запредельное обществу (допустим, природа — в анимистических представлениях) — тем самым коллектив делается себе довлеющим об-разованием.
Виктимизация человека как такового — суть социальности. Приобщенность тотему и воз-держание, которого требует соблюдение запретов, предпосланы этой виктимизации, со-ставляют ее рамочное условие. Тотемное животное может отдаваться на заклание (в це-ремонии «интичиума»); ломка табу может вести к самопожертвованию, как демон-ст-ри-рует пример, обсуждавшийся Малиновским. Но подобные случаи не обязательны для фун-кционирования обеих институций. Тотемизму и табуированию предназначается фундировать то социальное устройство, которое не в состоянии обойтись без жертв. Кому бы они ни посвящались и какой бы вид (имущественной траты или расточения жизни) ни принимали, их отправной пункт — отчуждающееся от себя, растворя-ю-щееся в бытии самосознание.
Поскольку тотемизм и табуирование зиждительны, будучи началом социальной ор-га-низации, постольку они несут в себе вместе с потерями, которые претерпевает homo uni-versalis, и приобретения, от которых выигрывает homo socialis. Удвоенность всякой са-мости, позиционируемой на ее собственном и альтернативном местаx, внушает чле-нам складывающегося общества уве-рен-ность в надежности их существования. Даже ес-ли тотем не прямо спасителен, как то пред-полагают амулеты и духи-хранители, он по-з-во-ляет субъектам помыслить себя при-сут-ствующими в параллельной реальности, там, где их нет, за гранью персональной брен-ности, в ином, чем их, классе явлений. Что та-бу предостерегают от катастроф и несчастий — очевидно. Имплицируя жертвенное рас-хо-дование собственности, которой об-ладает общество, тотемизм и табуирование в то же самое время сотериологичны, обе-щают спасение коллективу и его отдельным участ-ни-кам, предоставляют убежище че-ловеку, расставшемуся со своей общеопределен-ностью. Здесь лежит причина той ам-би-валентности, которая присуща сакральному, по-пи-рающему — в жертвоприношениях — смерть смертью же.