что парнишка богат. Похоже, это был тот же мелкий говнюк, с которым она говорила на ужине юных послов.
Я хотел к чертям переломать ему ноги за то, что он осмелился танцевать с Симоной.
Пацан умел танцевать. Казалось, он занимался этим всю жизнь, и, возможно, так оно и было. У него были стиль, осанка, манеры – все то, чего мне так недоставало. А в руках он держал Симону.
И я вырвал у него девушку. Буквально забрал и увел прочь. Я вальсировал с Симоной по залу, пока у нее не закружилась голова, демонстрируя каждому пижону в этой комнате, что она моя и я возьму ее, когда захочу.
Но этого было мало. Слишком мало.
Так что я тяну ее прочь с танцплощадки, прочь из зала, прочь от этого бала.
Какой-то идиот в форме охранника пытается нас остановить.
– Простите, сэр… сэр! – кричит он.
Я достаю из кармана толстую пачку купюр и сую ему в руки.
– Заткнись и покажи мне, куда идти, чтобы мы могли побыть наедине, – велю я.
С мгновение он глазеет на бабки, а затем бормочет:
– Туда. Только не трогайте ничего, ладно?
Я увожу Симону прочь по пустым галереям. Я тащу ее за собой, обхватив рукой за запястье.
Девушка едва поспевает за мной на своих высоких каблуках, а тяжелая громоздкая юбка замедляет ее шаг.
– Что ты делаешь? – выдыхает она. – Куда мы идем?
Понятия не имею.
Я просто ищу подходящее место. Место, где нас никто не увидит и не услышит. Место, где я смогу раз и навсегда овладеть Симоной.
В конце концов мы натыкаемся на выставку, посвященную Наполеону. Свет здесь по большей части приглушен. Мой взгляд выхватывает посмертную маску из бледного гипса, военные медали, рукописные письма под стеклом, шпагу, инкрустированную бриллиантами, ряд стеклянных флакончиков, наполненных одеколоном, пару вышитых домашних туфель, портреты императора, мушкеты и потрепанную треуголку.
И, наконец, я вижу то, что искал – длинную обитую бархатом оттоманку изумрудно-зеленого цвета на четырех резных ножках, украшенную подушками. Она огорожена веревкой, но в остальном ничем не защищена.
Я подхватываю Симону и швыряю ее на оттоманку.
– Что ты делаешь! – в ужасе восклицает она. – У нас будут большие неприятности…
Я срываю с лица маску и заглушаю все протесты, обрушиваясь на девушку с жарким поцелуем. Я ощущаю на ее языке вкус шампанского и собираюсь стереть с тела девушки любое напоминание о другом мужчине. Я буду властвовать везде, где он касался ее.
Оттоманка скрипит под моим весом, но мне плевать. С Симоной подо мной я готов разнести здесь все к чертовой матери. Весь этот музей и все его экспонаты.
Лишь она одна представляет настоящую ценность, лишь Симона.
Она моя. Только моя.
Я пытаюсь высвободить ее грудь из тесного лифа платья. Ткань сопротивляется мне, и я просто разрываю непослушный материал. Грудь вырывается на свободу, и я хватаю ее, крепко сжимая соски, до тех пор, пока Симона не начинает стонать и задыхаться.
Юбку я тоже стягиваю.
На девушке чулки до бедер и кружевные трусики. Я срываю их и погружаю в нее пальцы. Симона насквозь мокрая, как я и предполагал.
Я ждал этого слишком долго.
И больше не собираюсь ждать.
Я вытаскиваю из штанов свой член.
Я сгораю от желания впервые погрузиться в ее влажное тепло. Я велю себе быть нежным, действовать медленно. Но мое тело больше не подчиняется приказам мозга.
Я прижимаю головку члена к ее влагалищу.
И вхожу.
Симона
Данте просто сошел с ума.
Он швырнул меня на оттоманку, ничуть не заботясь о том, что ей более двухсот лет и она не рассчитана на людей его размеров, не говоря уже о том, чтобы выдержать нас обоих.
Он сорвал маску, и я смогла увидеть его лицо, но легче не стало.
Он выглядит безумным. Глаза сверкают. Челюсть крепко сжата.
На меня обрушиваются его губы. Он кусает меня, проталкивает мне в рот язык, высасывает воздух из моих легких. Его руки повсюду. Я слышу, как рвется ткань, но меня это ничуть не волнует. Я хочу чувствовать его руки на моем теле, на моей оголенной плоти.
Он хватает меня за грудь и сжимает ее.
Мальчики, которые касались меня раньше, делали это нежно, нерешительно, всегда спрашивая разрешения.
Данте берет свое. Он берет деньги, оружие и, главное, меня. На земле нет закона, которого бы он не нарушил. И меньше всего его волнуют социальные условности.
Так что его поступки меня не удивляют.
Меня удивляет моя реакция на них.
Мое тело жаждет этого. Оно хочет еще, еще и еще. Неважно, как грубо его руки трогают, хватают и сжимают меня. Моя плоть пульсирует, но удовольствие намного сильнее боли.
Я льну к парню, чувствуя, как упирается мне в бедро его твердый как камень член.
Меня пугают размеры этого члена. Пожалуй, мне стоило бы начать с чего-то поменьше, помягче… чего-то более обыденного.
Но теперь уже слишком поздно. Ожидание и пробы остались позади. Сегодня Данте возьмет свое. И я хочу дать ему это.
Парень срывает с меня трусики, разрывая их, и входит в меня пальцами. Даже это дается мне непросто. Я вся мокрая, я горю желанием, но каждый мускул моего тела напряжен, встревожен, доведен до отчаяния.
Данте высвобождает свой член, и тот ударяется о мое бедро, тяжелый и горячий.
Парень хватает его и прижимает к моей киске.
Он проталкивает головку между половых губ. По ощущениям она кажется мне невероятно крупной и очень теплой. Гораздо теплее, чем его пальцы или даже язык.
Я вся дрожу от волнения. Я бы сказала что-нибудь, но Данте до сих пор целует меня, заполняя мой рот своим языком. Я могу лишь обхватить руками его шею, закрыть глаза и надеяться, что будет не слишком больно.
Данте хватает меня за бедра и подтягивает к себе. Его член входит в меня дюйм за дюймом.
И все-таки это больно. Честно говоря, это охренеть как больно. И чем глубже он проникает, тем больнее.
Член парня гладкий, но он жестко продирается сквозь мое лоно, с каждым толчком погружаясь все глубже. Я вскрикиваю ему в рот, сильно прикусывая его губу.
Однако Данте не думает останавливаться. Небольшими толчками он продолжает входить в меня, пока наши тела не прижимаются друг к другу, пока между нами больше не остается ни дюйма.
Это чересчур. Это невыносимо.
И все