дома здесь, похоже, выстроены примерно в одно время, первая половина девятнадцатого века, и пережили множество реставраций. Это красивый район. Людей в окнах не видно, но кому придет в голову смотреть на сонную улицу в это время суток, сейчас утро, пять минут одиннадцатого. Ни людей, ни проезжающих машин. Я сползаю как можно ниже на сиденье, ниже просто нельзя, мне неудобно, поэтому я выпрямляюсь и поднимаю голову как можно выше, насколько смелости хватает, радио не включаю, хотя и убеждаю себя, что ничего опасного в этом нет – все равно я чую опасность. Рядом со мной лежит карта, но я ее не разворачиваю – не для кого. Мое тело напряжено, я целый час слушаю собственное дыханье и уже собираюсь уезжать, когда замечаю, как в мою сторону направляется какая-то женщина. Это не мать, женщине не восемьдесят, это очевидно, и я знаю, что ей не восемьдесят, это не мать, женщина – моя ровесница, Рут? Нет, не может быть, она не похожа на мою сестру, и к тому же она проходит мимо дома номер двадцать два по улице Арне Брюнс гате, будто не зная, что прогуливается по улице, где живет мать. Моей сестре эта улица прекрасно знакома, сестра живет в семнадцати минутах ходьбы отсюда, я по справочнику проверяла. Вот только она, скорее всего, как и я, ездит на машине, а сейчас на работе. Если бы Рут, вопреки всякому здравому смыслу, по той или иной причине приехала бы к матери утром во вторник, она не обратила бы внимания на уже припаркованные машины, а стала бы искать свободное место, вот, например, передо мной, однако моя сестра не приехала. На дороге появляется собака, по всей видимости, без хозяина, она обнюхивает фонарный столб, мочится на него и убегает. Просидев там два с половиной часа, я еду обратно в лес, тело точно замедляется. Я останавливаюсь возле поляны посреди елового леса и брожу по лесу до темноты, собираю ежовики, желтеющие в темной траве, сбиваюсь с дороги и все-таки с рюкзаком, полным грибов, возвращаюсь к машине. Когда я подъезжаю к избушке, вокруг так темно, что не видно тропинки между деревьями – перед отъездом я забыла включить фонари. Темно, словно в мешке, воздух кисловатый, вереск под ногами по-осеннему сухой, поэтому если кто-нибудь подкарауливает меня, он услышит мои шаги, животные меня слышат, я подсвечиваю тропинку телефоном, но лишь на метр вперед, не в сторону леса, а то вдруг увижу человеческую фигуру, кого я боюсь, неужели мать? Наконец я поднимаюсь на крыльцо, отпираю дверь, растапливаю чугунную печку, растапливаю камин, не снимаю верхней одежды, пока термометр не покажет восемнадцать градусов – так учила нас мать в горах Рондане, и это вошло в привычку. Понадобилось всего минут десять. Я так далеко, будто ничего и не было, и в то же время худшее будто бы позади, хотя на самом деле это не так.
Спустя три дня я в это же время суток выезжаю из леса, только с другой стороны, и в половине одиннадцатого подъезжаю к ее дому. Я останавливаю машину в прежнем месте, только разворачиваю в обратную сторону, свободных мест много, но это я считаю почти своим. Парковку я не оплачиваю. Если придут с проверкой, я уеду. Боюсь я меньше, и сейчас, как и в прошлый раз, ничего не происходит. Я сверилась со справочником, адрес верный, она что же, весь день дома сидит? Если я просижу тут до четырех, мне надо будет… что? Подремать? А вдруг мать сломала шейку бедра? Мой мозг этого принимать не желает, мой мозг пасует.
Я возвращаюсь домой с пустыми руками. А чем, интересно, я хотела эти самые руки занять? Жизнь так стремительно проходит. Столько решающих вопросов мы задаем лишь у себя в душе, столько тем стараемся не затрагивать, хотя люди, способные подсказать и прояснить, еще живы. Мы могли бы прийти к ним и потребовать ответа, но не делаем этого, потому что… Что? Потому что ответа мы все равно не получили бы, даже умоляй мы и упрашивай, или потому что цена – унижение, неловкость – чересчур высока. Мы отказываемся от необходимого знания, боясь неловкости, хотя неведомое, нерешенное может мучить нас всю жизнь, особенно по ночам – верно?
Возможно, мать ни при каких обстоятельствах не захочет говорить со мной, но поверить в такое мне сложно. Когда ребенок отрекается от родителей, это понятно, но чтобы родители отрекались, да еще и с таким упорством, от детей – это случается редко.
Я жила в ее теле девять месяцев, она родила меня в страданиях и не дала умереть, я сосала молоко из ее груди, она смывала с моего тела нечистоты и одевала в чистое, укладывала меня в кровать – наверное, теплую. Она укачивала и баюкала меня, даже если ее чувства ко мне были двойственными, когда у меня прорезались зубы, она чистила их, учила меня говорить: ма-ма, в те времена ответственность за все это лежала только на материнских плечах. Человек, частью которого я когда-то себя считала, с которым жила в симбиозе, от которого была полностью зависима во всех отношениях, чей отказ от меня угрожал моему существованию, за которым я поэтому неотступно следила, в чьи звуки вслушивалась, к которому были обращены все мои чувства, что шептала она мне, укачивая и баюкая, какую колыбельную.
Если я смогу убедить ее выслушать и каким-то образом принять мою историю, новой жизнью мы не заживем, мы чересчур старые, но возможно, мы обретем покой. Который поглотит ее, как мне думается, бесконечные обвинения в мой адрес, изнуряющие и ее тоже: неблагодарная, подлая, черствая, циничная.
Весной перед тем жарким летом я ходила в театр на «Дикую утку», и у меня будто кто-то забрал самообман. Жить с ним было тяжело, но и лишиться сложно, ведь как теперь жить без него? Некоторым необходимо чувствовать себя людьми достойными, но самообман, в котором живут одни, порой вредит другим, поэтому я отлично понимала желание Грегерса Верле развеять пелену самообмана, чтобы все вокруг осознали, в какой действительности живут, и ухватились за эту возможность изменить свою жизнь. Вот только на то, чтобы изменить жизнь, нужны силы, и все имеет свою цену, а у кого-то нет ни сил, ни возможности заплатить, и в «Дикой утке» добром это не заканчивается, поэтому, поняв, что собирается сделать Хедвиг, я едва не закричала: «Он того не