момент, насколько хватит их честности? Готова ли мать доверить Рут самые сокровенные свои мысли, если мысли эти – обо мне? Нет. Там, возле камина, между ними повисает недоговоренность, может, я просто не хочу дарить им покой? Но скорее всего, они думают в унисон, там, перед камином, они дышат покоем, и тем лучше для них.
Одиноко ли мне? Нет. Не так, как они это себе представляют, потому что одиночество я чувствовала всегда. Для меня это чувство постоянное. Я ощущала его, даже будучи рядом с Марком, хотя в те годы оно было не таким острым, потому что я делилась им с Марком, а он разделял это чувство. Марку тоже было одиноко. После его смерти, спустя два года тяжелой скорби, ко мне вернулось прежнее чувство, то, что было со мной в детстве и юности, знакомое и почти родное, с Марком оно лишь дало мне передышку. У меня была бумага, мои карандаши, у меня есть холсты, и тюбики с краской, и кисточки, у меня есть Джон, он так близок мне, что ближе не бывает, ближе я и не осмелюсь никого подпустить, потому что сама – травмированный ребенок. Нет в мире того, чего мне недостает. Разве что знания.
Я захожу в комнату, смотрю в зеркало и вижу, что мое тело приобретает очертания материнской фигуры, будто я – положенная в форму глина.
После я все же иду в мастерскую, где провожу ночь, работаю угольным карандашом, не выпрямившись по-боевому, как перед холстом, а ссутулившись и склонившись над грубой бумагой, шуршанье карандаша о бумагу успокаивает меня. Я рисую мать как мое отражение и замечаю, что материнские губы складываются в слова, она говорит, что много страдала из-за меня.
На следующий день я просыпаюсь поздно и собираю вещи, чтобы ехать в лес обычным маршрутом, но меняю решение, сворачиваю направо и еду к улице Арне Брюнс гате. Машину я останавливаю на своем обычном месте. Сегодня понедельник, половина первого. Ночная работа дрожью откликается в руках, они подрагивают, даже когда я кладу их на колени. Улица тихая, но почему деревья так насторожились? Я выхожу из машины, перехожу улицу и слышу лишь собственное сбивающееся дыхание, а больше ничего, ни машин, ни трамваев, вслушиваясь, всматриваясь, я заворачиваю за угол, крадусь вдоль стены до первого балкона, потом до второго, шагов моих не слышно, трава и земля мягкие, я заворачиваю за угол и вижу внутренний дворик: садовая мебель, качели, возле стены – велосипеды и три громадных мусорных контейнера, для бумаги, пищи и всего остального, а за ними – зеленая дверь. Она не заперта, я открываю ее и захожу в подъезд, прикрываю дверь и вслушиваюсь, тут тихо, словно в могиле, хотя откуда мне знать. Я крадусь к почтовым ящикам и нахожу материнский, вот только по местоположению все равно не понять, на каком этаже она живет. Здесь есть лифт, на нем ездит мать, я поднимаюсь по лестнице, бесшумно, если мне кто-то встретится, я кивну как ни в чем не бывало, и никто не спросит, что мне тут надо, в этом доме живет не меньше двадцати человек, а скорее всего, больше, потому что большинство живет с кем-то, только не мать и не я. Ее имя написано на табличке возле квартиры справа на четвертом этаже, значит, если припарковаться в двадцати метрах от подъезда, с левой стороны улицы, я увижу ее балкон. Если дверь сейчас откроется, я развернусь и убегу вниз, а она не успеет разглядеть меня. Пройдя мимо ее двери, я поднимаюсь на пятый этаж и еще выше, на чердачный этаж, сажусь на лестнице, чего я жду? Когда щелкнет замок в квартире матери? И что тогда? Ничего не щелкает, я спускаюсь на четвертый этаж и смотрю на дверь в квартиру матери. Она там, за ней. По дороге на работу Рут подбросила мать домой, и теперь мать смотрит фильмы про природу Африки или болтает по телефону с Ригмур, я прижимаюсь ухом к двери и прислушиваюсь, но ничего не слышу, я нажимаю на кнопку звонка и бегу наверх, ложусь на пол и выглядываю из-за ступенек, дверь материнской квартиры открывается, но я ничего не вижу, я слушаю, я слышу голос матери, ее удивленное «Да?» – но ответа она не получает. Она подходит к лестнице, кладет руку на перила, я вижу на деревянных перилах ее руку, старую и морщинистую, но ногти накрашены знакомым лаком, и на ней все то же кольцо с красным камнем, мать смотрит вниз, я вижу ее волосы, рыжие с седыми корнями, отодвигаюсь на тот случай, если она вдруг посмотрит наверх, и не дышу. Дверь захлопывается, но я сомневаюсь – что, если мать решила обхитрить меня: притворится, будто она ушла, а на самом деле притаится за дверью и дождется, когда я спущусь. Я не двигаюсь, это я правильно придумала, потому что через несколько секунд дверь снова открывается, мать же точно слышала звонок, она боится, что это ей почудилось, что она – со стариками такое случается – начала все путать. «Прошу прощения», – бормочу я, когда мать снова закрывает дверь, однако выжидаю еще какое-то время, на всякий случай, какой, интересно, случай, и лишь потом встаю. Лишь спустя минут десять, может, пятнадцать я украдкой спускаюсь, мимо квартиры матери, дальше вниз и, наконец, почти бесшумно выскальзываю из зеленой двери. Во внутреннем дворике пусто, я знаю, где балкон матери, и огибаю дом. Моя машина стоит так, что если мать перегнется через балконные перила, то увидит ее, но с чего ей вдруг перегибаться через них? Потому что кто-то только что позвонил ей в дверь, но на лестничной площадке никого не оказалось. Мать знает, что я теперь тоже живу в этом городе, и для нее это известие – словно гром с ясного неба. Я иду в противоположном направлении, обхожу квартал, захожу на улицу Арне Брюнс гате с другой стороны, я накинула на голову шарф, двигаюсь между автомобилями и оградой, подхожу к моей машине, сажусь в нее и уезжаю.
Я еду в лес, приезжаю туда затемно, месяц на небе зеленый и покачивается, словно качели, я растапливаю камин, ложусь и крепко засыпаю, тону в себе, страх не уходит полностью, но я уповаю на Бога, потому что если ты должен, то надо хотеть этого и действовать решительно. Утром я пью кофе и ухожу дальше, чтобы подобраться ближе. С земли,