Читать интересную книгу Избранное - Борис Корнилов

2 марта 1934

Эдуарду Багрицкому. — Впервые: «Звезда», 1934, № 4. Написано на смерть Багрицкого. Пронизано мотивами его поэзии («Тиль Уленшпигель», «Ламме», «Опанас», «Ах, Черному, злому, ах, морю» и т. д.).

Соловьиха

У меня к тебе дела такого рода,что уйдет на разговоры вечер весь, —затвори свои тесовые воротаи плотней холстиной окна занавесь.Чтобы шли подруги мимо,парни мимои гадали бы и пели бы, скорбя:— Что не вышла под окошко, Серафима?Серафима, больно скучно без тебя… —Чтобы самый ни на есть раскучерявый,рвя по вороту рубахи алый шелк,по селу Ивано-Марьину с оравоймимо окон под гармонику прошел.Он все тенором,все тенором,со злобойзапевал — рука протянута к ножу:— Ты забудь меня, красавица,попробуй…Я тебе тогда такое покажу…Если любишь хоть всего наполовину,подожду тебя у крайнего окна,постелю тебе пиджак на луговинудовоенного и тонкого сукна. —А земля дышала, грузная от жиру,и от омута Соминого левейсоловьи сидели молча по ранжиру,так что справа самый старый соловей.Перед ним вода — зеленая, живая,мимо заводей несется напролом, —он качается на ветке, прикрываясоловьиху годовалую крылом.И трава грозой весеннею измята,дышит грузная и теплая земля,голубые ходят в омуте сомята,пол-аршинными усами шевеля.А пиявки, раки ползают по илу,много ужаса вода в себе таит —щука — младшая сестрица крокодилу —неживая возле берега стоит…Соловьиха в тишине большой и душной…

Вдруг ударил золотистый вдалеке,видно, злой, и молодой, и непослушный,ей запел на соловьином языке:— По лесам,на пустыряхи на равнинахне найти тебе прекраснее дружка —принесу тебе яичек муравьиных,нащиплю в постель я пуху из брюшка.Мы постелем наше ложе над водою,где шиповники все в рóзанах стоят,мы помчимся над грозою, над бедоюи народим два десятка соловьят.Не тебе прожить, без радости старея,ты, залетная, ни разу не цвела,вылетай же, молодая, поскорееиз-под старого и жесткого крыла.

И молчит она,все в мире забывая, —я за песней, как за гибелью, слежу…Шаль накинута на плечи пуховая…— Ты куда же, Серафима?— Ухожу.Кисти шали, словно перышки, расправя,влюблена она,красива,нехитра —улетела.Я держать ее не вправе —просижу я возле дома до утра.Подожду, когда заря сверкнет по стеклам,золотая сгаснет песня соловья —пусть придет она домойс красивым,с теплым —меркнут глаз его татарских лезвия.От нее и от негопахнуло мятой,он прощаетсяу крайнего окна,и намок в росепиджак его измятыйдовоенного и тонкого сукна.

5 апреля 1934

Соловьиха. Первоначальное название «Ревность». — Впервые: «Известия», 1934, 12 июля.

Елка

Рябины пламенные грозди,и ветра голубого вой,и небо в золотой коростенад неприкрытой головой.И ничего —ни зла, ни грусти.Я в мире темном и пустом,лишь хрустнут под ногою грузди,чуть-чуть прикрытые листом.Здесь все рассудку незнакомо,здесь делай все — хоть не дыши,здесь ни завета,ни закона,ни заповеди,ни души.Сюда как бы всего к истоку,здесь пухлым елкам нет числа.Как много их…Но тут же сбокуеще одна произросла,еще младенец двухнедельный,он по колено в землю врыт,уже с иголочки,нательнойзеленой шубкою покрыт.Так и течет, шумя плечами,пошатываясь,ну, живи,расти, не думая ночамио гибели и о любви,что где-то смерть,кого-то гонят,что слезы льются в тишинеи кто-то на воде не тонети не сгорает на огне.Живи —и не горюй,не сетуй,а я подумаю в пути:быть может, легче жизни этоймне, дорогая, не найти.А я пророс огнем и злобой,посыпан пеплом и золой, —широколобый,низколобый,набитый песней и хулой.Ходил на праздник я престольный,гармонь надев через плечо,с такою песней непристойной,что богу было горячо.Меня ни разу не встречализаботой друга и жены —так без тоски и без печалиуйду из этой тишины.Уйду из этой жизни прошлой,веселой злобы не тая, —и в землю втоптана подошвой —как елка — молодость моя.

1934

Елка. — Впервые: «Литературная Россия», 1964, № 48. Проанализировано Н. Лесючевским по неопубликованному тексту.

Прадед

Сосны падают с бухты-барахты,расшибая мохнатые лбы,из лесов выбегая на тракты,телеграфные воют столбы.Над неслышной тропою свисая,разрастаются дерева,дует ветра струя косая,и токуют тетерева.Дым развеян тяжелым полетомодряхлевшего глухаря,над прогалиной, над болотомстынет маленькая заря.В этом логове нечисти много —лешаки да кликуши одни,ночью люди не нашего богазолотые разводят огни.Бородами покрытые сроду,на высокие звезды глядят,молча греют вонючую водуи картофель печеный едят.Молча слушают: ходит дубрава —даже оторопь сразу берет,и налево идет, и направои ревет, наступая вперед.Самый старый, огромного роста,до бровей бородат и усат,под усами, шипя, как береста,ядовитый горит самосад.Это черные трупы растенийразлагаются на огне,и мохнатые, душные тениподступают вплотную ко мне.Самый старый — огромный и рыжий,прадед Яков идет на меняпо сугробу, осиновой лыжейпо лиловому насту звеня.Он идет на меня, как на муки,и глаза прогорают дотла,горячи его черные руки,как багровая жижа котла.— Прадед Яков… Под утро сегодняздесь, над озером, Керженца близ,непорочная сила господняи нечистая сила сошлись.Потому и ударила вьюга,черти лысые выли со зла,и — предвестница злого недуга —лихоманка тебя затрясла.Старый коршун — заела невзгода,как медведь, подступила, сопя.Я — последний из вашего рода —по ночам проклинаю себя.Я такой же — с надежной ухваткой,с мутным глазом и с песней большой,с вашим говором, с вашей повадкой,с вашей тягостною душой.Старый черт, безобразник и бабник,дни, по-твоему, наши узки,мало свиста и песен похабных,мало горя, не больше тоски.Вы, хлебавшие зелья вдосталь,били даже того, кто не слаб,на веку заимели дó стащекотливых и рыжих баб.Много тайного кануло в Каму,в черный Керженец, в забытье,но не имет душа твоя сраму,прадед Яков — несчастье мое.Старый коршун — заела невзгода,как медведь, подступила, сопя.Я — последний из вашего рода —по ночам проклинаю себя.Я себя разрываю на частиза родство вековое с тобой,прадед Яков — мое несчастье, —снова вышедший на разбой.Бей же, взявший купца на мушку,деньги в кучу,в конце концов,сотню сунешь в церковную кружку:— На помин убиенных купцов, —а потому своей Парани —гармонисты,истошный крик —снова гирями, топорамиразговоры ведет старик.Хлещет за полночь воплем и воем,вы гуляете — звери — ловки,вас потом поведут под конвоемчерез несколько лет в Соловки.Вы глаза повернете косые,под конец подводя бытие,где огромная дышит Россия,где рождение будет мое.

1934

Прадед. — Впервые: «Известия», 1934, 18 сентября.

Командарм

Вот глаза закроешь —и полвекана рысях, пройдет передо мной,половина жизни человека,дымной опаленная войной.Вот глаза закроешь только —сновасиних сабель полыхает лед,и через Галицию до Львоваконница Республики идет.Кони в яблоках и вороные,дробь копыт размашистых глуха,запевают песню головные,все с кубанским выходом на hа:— hады отовсюду, но недаромдлинных сабель развернулся ряд,бурка крыльями над командармом,и знамена грозные горят.Под Воронежеми под Касторнойвсе в пороховом дыму серо,и разбиты Мамонтови черныйнаголовугенерал Шкуро.Это над лошажьей мордой дикойна врага,привстав на стремена,саблею ударилаи пикойполстраны,коли не вся страна.Сколько их сияло,сабель острых,сколько пик поломано —о томможет помнить Крымский полуостров,Украина, и Кубань, и Дон.Не забудем, как в бою угарно,как ходили красные полки,как гуляла сабля командарма —продолжение его руки.Командарм —теперь такое дело —свищет ветер саблею кривой,пятьдесят сражений пролетелонад твоею славной головой.И опять — под голубою высьючерез горы, степи и леса,молодость раскачивая рысью,конные уходят корпуса.Песня под копытами пылится,про тебя дивизия поет —хлеборобу ромбы на петлицытолько революция дает.Наша революция,что с боювсе взяла,чей разговор не стих,что повсюду и всегда с тобоюсилою луганских мастерских.И когда ее опять затронутяростным дыханием огня —хватит песен,сабельи патронов,за тобой мы сядем на коняи ударим:— С неба полуденного… —Свистнут пальцы с левого крыла —это значит — песня про Буденноговпереди конармии пошла.

1934