1932
Интернациональная. — Впервые: «Залп», 1932, № 7.
Комсомольская краснофлотская
Ночь идет, ребята,звезды встали в ряд,словно у Кронштадтакорабли стоят.Синеет палуба — дорога скользкая,качает здорово на корабле,но юность легкая и комсомольскаяидет по палубе, как по земле.
Кипит вода, ласкаятяжелые суда,зеленая, морская,подшефная вода.Не подкачнется к нам тоска неважная,ребята, — по морю гуляем всласть, —над нами облако и такелажнаянасквозь испытанная бурей снасть.
И боцман грянет в дудку:— Земля, пока, пока…И море, будто в шутку,ударит под бока.Синеет палуба — дорога скользкая,качает здорово на корабле,но юность, легкая и комсомольская,идет по палубе, как по земле.
Никто из нас не станетна лапы якорей,когда навстречу грянетВладычица Морей.И песни новые летят, победные.Война, товарищи! Вперед пора!И пробиваются уже торпедныеогнем клокочущие катера.
И только воет, падаяпод острые суда,разрезанная надвоеогромная вода.Синеет палуба — дорога скользкая,качает здорово на корабле,но юность, легкая и комсомольская,идет по палубе, как по земле.
1932
Комсомольская краснофлотская. — Впервые: «Юный пролетарий», 1932, № 27.
«Я замолчу, в любови разуверясь…»
Я замолчу, в любови разуверясь —она ушла по первому снежку,она ушла —какая чушь и ересьв мою полезла смутную башку.
Хочу запеть,но это словно прихоть,я как не я, и всё на стороне, —дымящаяся папироса, ты хотьпойми меня и посоветуй мне.
Чтобы опять от этих неполадок,как раньше, не смущаясь ни на миг,я понял бы, что воздух этот сладок,что я во тьме шагаю напрямик.
Что не пятнал я письма слезной жижейи наволочек не кусал со зла,что все равно мне, смуглой или рыжей,ты, в общем счете подлая, была.
И попрощаюсь я с тобой поклоном.Как хорошо тебе теперь одной —на память мне флакон с одеколономи тюбики с помадою губной.
Мой стол увенчан лампою горбатой,моя кровать на третьем этаже.Чего еще?Мне только двадцать пятый,мне хорошо и весело уже.
<1933>
«Я замолчу, в любови разуверясь…» — Впервые в «Книге стихов».
Семейный совет
Ночь, покрытая ярким лаком,смотрит в горницу сквозь окно.Там сидят мужики по лавкам —все наряженные в сукно.
Самый старый, как стерва зол он,горем в красном углу прижат —руки, вымытые бензолом,на коленях его лежат.
Ноги, высохшие, как бревна,лик от ужаса полосат,и скоромное масло ровнозастывает на волосах.
А иконы темны, как уголь,как прекрасная плоть земли,и, усаженный в красный угол,как икона, глава семьи.
И безмолвие дышит: нештовсе пропало? Скажи, судья…И глядят на тебя с надеждойсыновья и твои зятья.
Но от шороха иль от стукавсе семейство встает твое,и трепещется у приступкав струнку замершее бабье.
И лампады большая плошказакачается на цепях —то ли ветер стучит в окошко,то ли страх на твоих зубах.
И заросший, косой как заяц, твойнеприятный летает глаз:— Пропадает мое хозяйство,будь ты проклят, рабочий класс!
Только выйдем — и мы противу —бить под душу и под ребро,не достанется коллективунажитое мое добро.
Чтобы видел поганый ворог,что копейка моя дорога,чтобы мозга протухший творогвылезал из башки врага…
И лица голубая опухольопадает и мякнет вмиг,и кулак тяжелее обухабьет без промаха напрямик.
Младший сын вопрошает: «Тятя!»Остальные молчат — сычи.Подловить бы, сыскать бы татя,что крадется к тебе в ночи.
Половицы трещат и гнутся —поднимается старший сын:— Перебьем, передавим гнуса,перед богом заслужим сим.
Так проходят минуты эти,виснут руки, полны свинца,и навытяжку встали дети —сыновья своего отца.
А отец налетает зверем,через голову хлещет тьма:— Все нарушим, сожжем, похерим —скот, зерно и свои дома.
И навеки пойдем противу —бить под душу и под ребро,не достанется коллективунажитое мое добро.
Не поверив ушам и глазу,с печки бабка идет тоща,в голос бабы завыли сразу,задыхаясь и вереща.
Не закончена действом этимповесть правильная моя,самый старый отходит к детям —дальше слово имею я.
Это наших ребят калеча,труп завертывают в тряпье,это рухнет на наши плечитолщиною в кулак дубье.
И тогда, поджимая губы,коренасты и широки,поднимаются лесорубы,землеробы и батраки.
Руки твердые, словно сучья,камни, пламенная водаобложили гнездо паучье,и не вырваться никуда.
А ветра, грохоча и воя,пролагают громаде след.Скоро грянет начало боя.Так идет на совет — Совет.
1932
Семейный совет. — Впервые в книге «Стихи и поэмы».
Убийца
От ногтя до локтя длиною,непорочна, чиста, свежа,блещет синяя под луноюсталь отточенного ножа.
А потом одного порядкаи заход с одного конца —как железная рукояткав как железной руке отца.
Он замучился, к черту, за деньу раздумий в тугом кольце,наподобие свежих ссадин —пятна синие на лице.
Что-то глотка его охрипла,пота зернышки, как пшено,но в ладонь рукоятка влипла —все обдумано, решено.
Он в подполье надулся квасом,часа ждет,захватило дух…Вот, встревоженный первым часом,задохнулся во тьме петух.
Это знак.Но тоска, однако,жарит губы, печет лицо.Потрясенный тоскою знака,он шагнул на свое крыльцо.
Он шагнул далеко и прямо —нож в ладони —вперед, пора…Перед ним голубая ямапряно пахнущего двора.
От морозного, легкого взломажелтовата, местами темна,над хлевами трещит солома,привезенная днем с гумна.
Жарко дышат родные кони,куры сонные у плеча,нож в ладони,фонарь в ладони —два сверкающие луча.
Нож в ладони.В лепешку коровью,в эту пакость, летит сперва,обливаясь пунцовой кровью,петушиная голова —знак подавшая к бою…Та ведь…Рассыпаются куры кругом…Стервенеет хозяин — давиткур клокочущих сапогом.
Жадно скалит зубов огрызки,нож горит,керосиновый чад —на ногах кровяные брызги,кости маленькие трещат.
Птицы скоро порезаны.Уж онине трепещутся.Пух до небес.И на двор летит из конюшниСерый. В яблоках. Жеребец.
Он себе не находит места,сталь на желтых его зубах —это слава всего уездаходит по двору на дыбах.
Попрощайся с красою с этою.Вот он мечется, ищет лаз,и кровавые змейки сетью,как ловушка, накрыли глаз.
— Пропадай, жеребенок, к черту,погибай от ножа… огня… —И хозяин берет за челкунастороженного коня.
Кровь, застывшую словно патоку,он стирает с ножа рукой,стонет,колет коня под лопатку —на колени рушится конь,слабнет,роет навоз копытом —смерть выходит со всех сторон,только пух на коне убитоммокнет, красен,потом — черен.
А хозяин в багровых росах,облит росами, как из ведра, —он коров и свиней поросыхрежет начисто до утра.
Бойня. Страшная вонь. Отрава.Задыхаясь, уже на зареон любимого волкодаваубивает в его конуре.
Он солому кладет на срубыи на трупы коров, коня,плачет,лижет сухие губызолотым языком огня.
Ноги, красные, как у аиста,отмывает,бросает нож:— Получай, коллектив, хозяйство —ты под пеплом его найдешь…
Он пойдет по дорогам нищим,будет клянчить на хлеб и квас…Мы, убийца, тебя разыщем —не уйдешь далеко от нас.
Я скажу ему — этой жиле:— Ты чужого убил коня,ты амбары спалил чужие…Только он не поймет меня.
1932