— Ляля!
Он нагоняет меня у двери, накидывает на плечи теплый пиджак и вновь тащит к дивану. Судорожный вдох, и в нос ныряет терпкий запах полыни, острота перца и тлеющего уголька из деревенской печи.
Гордей уже много лет не изменяет этому парфюму. Он четко ассоциируется у меня с одним из осенних вечеров, когда ловкие сильные руки завязали на моей шее мужской шарф, а я сказала, что мне очень нравится этот запах.
Размытое видение из прошлого переключает мозг, и я возвращаюсь в реальность.
Меня еще трясет, грудь рвут всхлипы, но на диване рядом со мной сидит Гордей, а не его мертвый отец.
— Я оставалась с ним одна… Одна…
— Ляля…
Я смотрю на Гордея и замолкаю.
И он молчит.
Он не дурак, и осознает, что моя истерика была не из-за голых фотографий. Я это вижу по его взгляду. Черному и обреченно-разъяренному.
— Ляль… — он выдыхает.
— У меня задержка… — шепчу я. — Задержка, Гордей… Он… Я… Месяц назад, Гордей, он приезжал…. Чай, Гордей… Чай… Говорил, что тебе и мне пора третьего ребенка…
А затем порываюсь опять встать и сбежать, но Гордей рывком возвращает меня на диван.
Я забиваюсь в угол, подтягиваю к себе колени и обнимаю их, покачиваясь из стороны в сторону.
— Ты мне не веришь…
Гордей молча достает пачку сигарет и зажигалку. Вскрывает ее дрожащей рукой, достает сигарету, сует в зубы и зависает на несколько секунд.
Щелчок, вспыхивает огонек, и Гордей медленно затягивается дымом. Смотрит перед собой тем взглядом, с которым мужчины убивают, но некого убивать.
Не на кого сейчас выплеснуть злобу, которая выходит из его груди медленным дымными выдохами и дрожью.
Можно обвинить меня.
Это же я его впустила.
Я потворствовала этим встречам, и я жду, что Гордей закричит и скинет на меня ответственность. И я даже готова к этому, потому что так будет легче, чем сидеть сейчас и осознавать, что ничего нельзя сделать кроме того, как молча курить.
— Тебе не нравилось, что он…
— Замолчи.
— Но это так… Тебя раздражало то, что он приезжал… Раздражало…
— Лишь раздражало! — повышает голос и в диком остервенении смотрит на меня. — Лишь раздражало! Но я не понял! Не понимал! Да и как такое можно вообще понять?!
Замолкает, стискивает зубы и вновь затягивается.
— Что за пиздец, — Гордей стряхивает пепел прямо на паркет и повторяет, как тихую мантру. — Что за пиздец…
— Давай… просто… Гордей, давай…
— Ты опять про ебучий развод? — переводит на меня тяжелый взгляд. — Про Веру?
Я неуверенно киваю. Мы можем спрятаться за разводом. И я, и он. Он тоже это понимает. Развод сейчас может стать спасением. Разбежимся в разные стороны.
— Он тебя изнасиловал, — четко проговаривает Гордей. — Я же правильно понял? Опоил и отымел. Да? И, возможно, в ноутбуке есть запись этого мразотства. Так?
— Я не знаю…
— А ты мне тут, блять, про развод вещаешь.
— А что мне еще говорить?
— Это может быть и мой ребенок, Ляль, — Гордей бросает окурок на паркет и давит его носком туфли.
— Мы предохранялись, — сглатываю, — а вот вы с Верой, похоже, что нет…
— Об этом хочешь поговорить? — вскидывает бровь. — Сейчас? — опять повышает голос. — Сейчас?!
— А почему нет?! — рявкаю я. — Лучше о том, как ты трахал другую бабу, чем о том, что твой отец был уродом! И, может, если бы ты не был занят потрахушками с Верой, то ничего бы этого не было! Может, ты бы тогда понял, что у него едет крыша! Он твой отец! Твой! А ты мой муж! Ты должен был меня защитить! Ты! А ты с Верой снюхался!
Едва заметно щурится. Дергается верхняя губа.
— И ты больше ничего не решишь! Ничего не изменишь! — верещу я. — Ничего! Единственное, что ты сейчас можешь, это развестись со мной!
Гордей встает, прячет пачку сигарет и зажигалку в карман брюк, не отрывая от меня взгляда.
— И я просила тебя не лезть, — смотрю на него в отчаянии. — Просила оставить меня в покое и продолжать лелеять свою скорбь по нему. Что толку от тебя сейчас?
Наклоняется и спокойно говорит:
— Ты права, Лиля, не защитил, однако прежде всего ты у меня искала защиты или у моего отца? М? Сраный патриарх клана, — цыкает, — душный ублюдок. И я думаю сейчас, что я не горевал, а не мог поверить в свое счастье, что он подох.
— Так ты полез на Веру, что недотягивал до папули? — меня опять накрывает дрожь.
— Возможно, — взгляда не отводит.
— Так ты мужик или подросток в бунте?
Я должна заткнуться. Я говорю гадости, за которыми скрываю страх и отчаяние.
— Я для тебя, для матери, для всех других был лишь сыном своего отца, Ляля, — он вздыхает. — Его продолжением, которое должно, в конечном итоге, стать его копией. Так что, подросток в бунте слишком громко для меня. И знаешь, мужиком для тебя был мой отец, у которого мне стоило многому поучиться.
— Прекрати…
— Что ты сразу полезла в кусты, Ляля? — скалится в улыбке. — И ведь будь ты в него влюблена, то это было бы куда понятнее и проще, чем то, что ты видела в нем идеального мужа, отца, деда и человека. Если бы ты в него влюбилась, то честной давалкой ушла бы от меня, а так годами вы все чуть не молились на него, и мне и слова против не сказать. Я не подросток, Ляль, нет, — наклоняется ближе и шепчет. — Я чувствовал себя в семье идиотом. Я не знаю, как вести бизнес, я не знаю, как ухаживать и радовать жену, я не знаю, как воспитывать детей, я не знаю, как общаться с матерью, я не знаю, как правильно шнуровать туфли. Меня надо учить, мне надо советовать, подсказывать. Я же идиот, да?
Молчу, потому что я не могу опровергнуть того, что не было советов. Они были, но такие, против которых не возмутишься, ведь будешь выглядеть реально идиотом. И со многими советами я, пусть мысленно, но соглашалась.
— И раз я такой идиот, — Гордей распрямляется и повышает голос до вибрирующих ненавистью ноток, — то можно отыметь мою жену! И ведь, правда, идиот! Правда! И теперь я опять идиот даже после его смерти! Потому что нихуя с ним больше, блять, не сделаешь! И как ты думаешь, — смотрит на меня взглядом безумца, который может сам себе вскрыть глотку, — а не провернул ли он такой фокус со Львом и Яной, а?! — переходит на рев, от которого дрожит воздух. — Может, они мои младшие брат и сестра?!
Глава 28. Нахихикалась
— Они твои дети, — у меня кружится голова.
Накрываю лицо ладонями и замолкаю.
Я не знаю, что делать дальше. Да и если честно, я будто отключаюсь от реальности, в которой я ничего не контролирую и ничего не решаю.
Все, во что я верила, оказалось лишь радужной пленкой на черной вонючей жиже.
Я любовалась разводами, а под ними булькало дерьмо.
И любовалась не только я.
Мои родители, свекровь, родственники, друзья и знакомые.
Я должна признаться в том, что если бы Гордей в открытую пошел против отца с претензиями, что он слишком настырно лезет в нашу семью, то я бы его не поняла.
Не поняла бы и рьяно возмутилась.
Я бы не доверилась его решению оборвать связь с папулей, и его раздражение и разговоры о том, что Вячеслав проявляет излишнее участие в нашей семье, я в лучшем случае игнорировала.
Он был хорошим семьянином, который старался сохранить в семье крепкую связь, теплые отношения и заботу друг о друге.
Это ведь такая редкость в наше время, когда семьи дробятся на отдельные ячейки, между которыми нет ничего кроме слабых условностей.
Я еще спрашивала у Гордея, разве бы он не хотел сохранить и с нашими детьми в будущем такой близкий формат семьи?
В общем, оскалился бы Гордей в открытую, то никто бы его не понял, да и скалится было как бы не за что.
Не приближайся к моей жене и детям, потому что ты меня раздражаешь?
Раздражение — не причина рвать с семьей отношения, а четко понять и объяснить, почему Вячеслав — угроза, было невозможно.
Я же не поняла. И, например, мои родители ничего не подозревали, а они Вячеслава знали до рождения Гордея, а они, вроде, не дураки.