в моей компетенции. Хэбэлёнка на складе хранится. Пацаны подрастут, отделение ополчения оденем; через тройку лет — взвод. Мечта Тарасовича Ольги.
— Пока подрастут, мы поносили бы. А? Уговори Евтушенко.
— Называй председателя, как он того сам хочет — Тарасовичем Ольги. Он дохронный, паспорт себе выправил. Земляков не жалует, небёнов презирает.
— Ждёте, пока пацаны подрастут, мужиков в Мирном нет?
— Мужиков? Одна интеллигенция хлюпатая, все — свихнутые кандидаты, да доктора наук. Очкарики. Я знаю, раньше сюда из Быково бегали — там народ покрепче: бетонщики, монтажники, сварщики, трудовой, словом люд. А бежали на остров марпехи полковника Курта, твоего дяди, они приохотились по сопкам и на завалинке блудить. А погибли, снова быковцы похаживали, пока твои не принялись. Очкарики твоим отдали предпочтение: знают, что на Бабешке срок отбываете, рано или поздно, но с острова уберётесь. Бетонщикам твои холки почистили, теперь земляки в сопках гуляют, хлопцы на завалинке песни с девчатами поют. Нормальные мирянские мужики — рыбаки; рыбачат в океане, месяцами в посёлке носа не кажут. Пробовал из очкариков ополченцев сделать, да плюнул на эту затею: «сено-солома» даже усвоить не могут. Вот пацаны — те пылят, ногу тянут. Им — лишь бы не на прополку. Сам знаешь, без сдачи строевой подготовки ни о каком ополчении и думать нечего… Аппарат, говоришь?
— И восемь кило провода.
— Восемь километров или восемь килограмм?
Я чертыхнулся, попробовал напрячь память. Камса как-то заметил, что у меня первого, как и у дяди моего, начался побочный рецидив от долгого употребления оскомины — забывчивость; а Силыч съехидничал, сказав: «По бабам надо бегать. Или «доиться» почаще».
— Чем длину мерят? — спросил я.
— Метрами.
— Километров.
— Что-то с памятью стало? Это от несбалансированного питания, капитан… А, может быть, от оскомины: эта ягода нигде больше на острове не растёт, только на вашем Дальнем поле. Попробую посодействовать, но предупреждаю, вся хэбэлёнка на складе за печатью председателя. А твою, капитан, он носит.
Я живо представил себе Евтушенко, одетого в мою хэбэлёнку. Хоть и высокий, но щупленький мужичонка моих лет: должно быть, висит, как на вешалке.
— Укоротили, ушили. Из лишнего материала Остапу жилетку скроили… Заявился председатель с этим козлом ко мне в дом… припёрлись Клаву — жена моя — поздравить с началом родов. У неё срок подошёл. Поэтому случаю первый раз вырядились в обновку. Тарасович Ольги в перешитом — с иголочки, Остап — в жилетке. Оба — на рогах… Пошутить хотели! Вошли в хижину — строевым, копытами щёлкнули… Клава и напугалась. А у неё как раз минутой раньше воды отошли. Третьи сутки разрешения от бремени ждём, мучается, бедолага, схватками. Ладно, мою хэбэлёнку возьмёшь, не ношу, в цивильном хожу. Как новая — сносу ей нет. Коротковата только будет… да тебе полоть, рукава и штанины закатывать не надо. Аппарат-то новый? На нашем здесь чья-то паразитская рука букву «И» под звездой нацарапала.
Балаян был дюж, с поразительно огромными руками, обувь носил пятьдесят четвёртого размера, но ростом в отца, чуть выше среднего. «Надточу рукава и штанины материалом от жилетки Остапа. Выменяю у него на комлог, мирянину, а если он ещё и кандидат наук, такой калькулятор сгодится», — с облегчением строил я планы.
— Мы, старшина, об этом с тобой ещё потолкуем, ты председателя уговори… Послушай, что-то я ни разу не видел мирян обутых в боты, одетых в бушлаты что у полковника Курта выменяли.
— Понимаю, куда клонишь. Облом, капитан: рыбаки на сейнерах и китобое — в ботах и бушлатах.
— А-а… Сам-то, как думаешь дальше жить: мне рапорт на твоё дезертирство составлять?
Отвечал Балаян голосом тихим, приглушенным:
— Ты, капитан, с заданием наводить контакты в Мирном меня посылал?.. Посылал. Срока не установил, вот я и действовал по обстановке. Не спешил, зато доверие завоевал — стал секретарём сельсовета. Домик мне отвели, жену. Ребёнок у меня, второго вот жду… Одно здесь плохо: жены переходящие. Но я с этим свыкся. Так что, на Марс не вернусь. Ты, капитан, думаешь Тарасович Ольги тебе эти пять лет жмых дарил? Так, из альтруизма. Как же. У этого жмота песка на сопке не выпросишь. Я подсуетился.
— Выменять нашу хэбэлёнкуку твоя идея! Я, старшина, подозревал, но сомневался.
— А что с вас ещё можно взять? Голь. А мне надо было как-то в доверие войти. Учти, капитан, время идёт — плотину может прорвать, а я, глядишь, и постараюсь, чтоб не затопило вас.
— Ты это о чем?
— Жена у меня, Клава — единственная из взрослых жителей Отрадного в живых осталась. Она тогда с утра детишек отрадновцев увела в Мирный кукольный спектакль посмотреть, сейчас — главный воспитатель детсада и школы. Так вот, её воспитанники выше всех ногу тянут. Старшим пацанам вот-вот по семнадцать стукнет. Каких мне трудов стоит, чтобы она их в узде держала?.. А родит, перейдёт к этому Гиоргадзе?.. У «миски» вашей пацаны больше не крутятся и по полям не шастают только благодаря твоему истопнику Чону Ли. После, как пацаны его отметелили, увлёк единоборствами, в кумирах теперь ходит. И знаешь, чем увлёк? Кунг-фу и айки-до обучает, ещё каким-то «крестам», не знаю такого стиля. Не на беду бы вам, на завалинке когда-нибудь накостыляют твоим хлопцам. До звона с колокольни выходят на околицу, становятся лицом к Отрадному, послушают ваш марш ОВМР и поют: «Родительский дом — начало-начал…». Кстати, звонарь твой одно время услаждал наши уши, мы здесь, бывало, вечерю не отбивали, его звон слушали. Теперь другой кто-то звонит? Этот марш как зарядит, и тумкает-тумкает. Кто такой?
— Не из наших, из уцелевших дядиных солдат. Разведчик Селезень, — соврал я бессовестно. А вечерей заслушивались, так это Лебедькино исполнение, обучал звону. — Ладно, старшина, оформим твоё дезертирство, как разведзадание. Могу я переговорить с председателем? У меня дело к нему.
— Да плевать мне, капитан. Я — секретарь сельсовета, и за свою деревню буду радеть, чего бы мне это ни стоило. Снова под ружье не стану, на Марс не вернусь. Живу я хорошо, капитан. Дом, дело есть. Дети. Жена — переходящая, так я с этим смирился. Козы есть… Сам дою. Любят они меня. Осел я, капитан.
— Ну, зачем же так о себе?