участках — Селезень, уборка — Селезень, стирка — Селезень, посуду мыть — Селезень, полы драить — Селезень. Чуть что — Селезень! Да загнусь, но на кладбище не пойду!
Я подскочил к нему и… закашлялся в кулак. Мыли полы Селезень и хлопцы в трико-ком под трусами, обутые в прогары***********, растоптанные и разбухшие от воды. На красной в ранках коже рук блестели кристаллы соли. Мелех, Крынка и Пузо Красное — уставшие, только что с ног не валились — стояли по сторонам звеньевого с видом полной решимости тут же загнуться заодно с командиром.
Подсобрал зипун под ремень на пояснице и сказал с былой командирской непреклонностью в голосе:
— Ефрейтор, вот тебе мой приказ! Марш на кладбище, найди обрыв телефонного кабеля, восстанови связь. Провода необходимо зачистить и скрутить — красный с красным, синий с синим: техника древняя, капризная. Вернётся дневальный рядовой Милош, передашь ему, меня до утра не беспокоить. Я всю ночь проведу в «капэ», приказ о восстановлении воинских отношений надо подготовить, написать, завтра на утреннем построении зачитаю. Замогильные голоса на крестьянском кладбище — брехня. Если прапорщик Лебедько этого тебе не докажет, я лично стану рядом с тобой полы мыть. А знаешь, можешь среди могил не искать обрыв, на краю кладбища потяни за кабель, и всех-то делов.
Селезень выронил тряпку и вытянулся, трое рядовых проделали то же и выстроились в шеренгу у плеча ефрейтора, щёлкнув каблуками прогар.
— Слушаюсь!
— Наконец-то, — прошептал Мелех.
— Дождались, — согласился Крынка
— Неужели? — чуть не плакал Пузо Красное.
— И вот что, ефрейтор, передашь мой приказ старшему сержанту Брумелю — завтра после утренней поверки стрижка всех наголо.
— Есть! Разрешите трико-ком скатать — почесаться.
— А не заклинит волос в браслетах?
— У нас только-только проклюнулся. Едим петрушку да укроп. «Отрады» неделю не видели. Прапорщик Лебедько на зелень посадил, нарядами за нашу пахоту наградил.
Я запахнул на груди зипун, чтобы не видели эти доходяги моих округлостей.
— Закончилась оскомина, и запас сушёной ягоды у Силыча на исходе. Утверждает, что скоро оскоминица снова родит ягоду. Хорошо бы. — Я вздохнул: без оскомины самогонки-экстра не выгонишь, а из одного только топинамбура будут ли покупать в ЗемМарии. — Почешитесь, — разрешил и вышел из барака.
Проходил мимо вагона-ресторана, остановился. Донгуан — в кругу поваленной им ширмы из листов гофры — стоял с кобыльего заду… на коленях, голову оставив на крупе. Губы с пеной и язык на «стекле» подрагивали. Дышал жеребец часто-часто, как собака, тогда как бока в мыле расширялись и опадали совсем не часто. На меня смотрел пугливо: боялся Председателя — этого верзилу с крепкими коленями.
— У-уу! Онанист ненасытный!
* * *
Пригрозив Донгуану кулаком, я поспешил в правление. Здесь на всякий случай крутанул рукоятку телефона четыре раза. Ответил Кондрат:
— Кондрашка слушает, кого надо?
— Ты что, рядовой, в смотровой не один? Или готов в каптёрку спуститься за прапорщиком Лебедько — пост бросить?
— Ни как нет! Один я. Прапорщику Лебедько, ему звонят, стучу в змеевик.
— Ему звонят? И кто же?
— Старшина Балаян.
— Доложи обстановку.
— Не нашли, не исправили ещё, товарищ капитан!
— Если с тобой у меня связь есть, чего под «миску» прибегал?
— Я докладывал, вы на крыше барака стояли, товарищ капитан. Звонил вам в командный пункт, но вас там не оказалось.
Чертыхнулся про себя: забыл; и в очередной раз убедился в том, что не там установил телефон — в казарме надо было, на тумбочке дневального.
— Отправляйся, рядовой, вслед пехотинцам и проверь за ними телефонный кабель. — Я боялся, заметит часовой с вышки моё передвижение в сторону Мирного с мешком за плечами. — Видел, как толкались? Затоптали. Могли и новые за собой обрывы сделать.
Кондрат сразу потускневшим голосом высказал своё предположение:
— Товарищ капитан, а не Донгуан ли повредил провод? Он и через кладбище мог пройти.
— Через кладбище. А ты что ж, часовой, не видел? Со Стешкой болтал.
— А… Чего с ней болтать? Говорит, говорит… Скажет «хочу пи-пи», трубку положит и дрыхнет сама. Я то, слышу, как почмокивает во сне. Малолетка — не целованная… Тараторила, я Донгуана услышал, когда он уже мимо башни проскакал. Наверное, через кладбище. Следов не осталось: пурга.
— В голове у тебя пурга! Выполняй приказ, рядовой!
— Слушаюсь! Наконец-то, вы отменили гражданку! Разрешите «перчик» скатать — на ветерке постоять.
— Разрешаю. Ножи для стрижки оставлю на столе в «капэ», скажи старшему сержанту Брумелю или дневальному. Без меня стригитесь и брейтесь, я перед рассветом на Дальнее поле схожу — проверю, как отпололи.
— Есть! Будет исполнено, товарищ капитан.
Я дал отбой, достал из сейфа и выбрал самую долгоиграющую свечу, зажёг и поставил на столе перед оконцем. За ночь не хватятся, а к раздаче нарядов после побудки и завтрака рассчитывал вернуться.
* * *
Выполз из трубы, спрыгнул на землю и набросил на себя прихваченную накидку. Зипун хоть и выцвел, из зелёного буро-песочного цвета стал, но в сопках далеко видать, а в накидке, сплетённой из корней оскоминицы, длинной по щиколотки — маскировка отличная. Поспешил к проходу под «миской» и стеночкой-стеночкой купола-ПпТ вышел к воинскому кладбищу, пересёк погост и дальше стеночкой-стеночкой кругом купола вышел к водокачке — под стену башни, где спрятаны мои подарки Евтушенко и Степану. В обед я подменил часового и Силыча отправил на кухню помочь кашевару слепить на весь колхоз пельменей — предстоял праздничный ужин по случаю дня рождения старшего бригадира Брута… да чего уж там, старшего сержанта Брумеля. Тогда-то и взял в каптёрке… да чего уж там, выкрал экзоскелеты с комплектом спецназовской амуниции. Рассчитывал в накидке, под прикрытием и поднявшейся к удаче песчаной «пурги» обогнуть стороной Дальнее поле и уже на подходе к Мирному облачиться в КНТМ. Явлюсь мирянам «красавецом». ФРКУ вот только зря прихватил, лишний груз, да и красы не придаст.
С мешком через плечо направился было к крестьянскому кладбищу, как услышал отдалённый гомон пехотинцев. Что мне оставалось делать? На башне спрятаться? Так она наверняка