Так вот, у Лоуэлла Хартфорда был почти такой же вид, как у моей бабушки, — будто он разыграл все сданные ему плохие карты и обратил их в свою пользу. Ростом он был всего пять футов пять дюймов и весил сто пятьдесят фунтов; чистейшим образом выбрит, но с намеком на густую иссиня-черную бороду.
Его брови выгибались сатанинской дугой, прямо как у Джека Николсона.
Даже с закрытыми глазами, сидя в своем кожаном кресле в кабинете, он казался до одури представительным и внимательным ко всему происходящему. Его лицо обветрилось под египетским солнцем, как у фараона. Его жена Сара сидела на диване рядом с Джордан, одной рукой приобнимая дочь и нервно похлопывая ее по плечу. Никто не плакал, никто не старался изо всех сил утешить ближнего. Все молчали. Миссис Хартфорд выглядела так, словно приняла тройную дозу валиума.
На еще одном диване, аккурат напротив Хартфорда, сидел Фрэнсис Мичем, адвокат и друг семьи, державший стакан разбавленного виски так крепко, что побелели невероятно волосатые костяшки пальцев. Он продолжал смотреть на меня спокойно, пристально, и я знал, что моя фамилия ему точно знакома. Адвокат, выцарапавший у правосудия свободу для моего отца, был знаменит в среде собратьев; мало кто так наглядно демонстрировал американскому обществу, на что способны лазейки в законах.
Как и в случае с Ричи Саттером, тот факт, что Мичем знал, как меня зовут, давал ему некоторую власть надо мной.
— В этом нет никакого смысла, — сказала Сара Хартфорд, похлопывая Джордан по плечу. Ее бледная рука ходила вверх-вниз, как крыло голубя. Горе переполняло комнату, будучи почти ощутимым. — Я никак не могу понять… в этом нет никакого смысла. Вообще никакого. У нее было все. Что могло случиться? — Не останавливаясь, чтобы перевести дух, она продолжила: — Кто-нибудь хочет кофе? Или выпить? Бутерброд? Ты, должно быть, проголодался, Лоуэлл. Такая ужасная еда в самолете для первого класса, ты почти ничего не съел.
— Все будет хорошо, мам, — отстраненно протянула Джордан.
Фрэнсис Мичем был толстым парнем с ужасным париком и волосками в ноздрях длиннее, чем у клятого бигфута. У него был один из тех странно модулирующих голосов, которые разбрасываются каденциями. Его улыбка казалась слишком широкой, и он смотрел на себя сверху вниз почти так же пристально, как на меня, стряхивая ворсинки со своего пиджака, играя ремешком от часов и разглаживая штанины каждые несколько минут. Судя по всему, в прикосновениях к своему телу он испытывал некую странную потребность. В моих глазах он был главным кандидатом на пополнение рядов «толстых Эрни». И еще мне жутко досаждал запах его лосьона после бритья — жеманный, почти что женский аромат.
Мичем облизнул широкие губы и одарил миссис Хартфорд покровительственной улыбкой, на которую она ответила тем же.
— Никто не мог заподозрить, Сара, — сказал он. — Я часто навещал ее, пока тебя не было в Штатах, и все же никто не мог предположить, что наша Сьюзен будет мечтать о том, чтобы покончить с собой.
Рука Сары Хартфорд заходила вверх-вниз быстрее.
— Но если бы мы были здесь… тогда…
— Ничего бы не изменилось, — заверил ее Мичем более твердым голосом. — С самого детства она была своенравной и упрямой девчонкой, не слушавшей никого, кроме себя. Для нее не существовало авторитета выше собственного, и если уж что-то втемяшилось ей в голову, это было никак не вытравить. В школе она не получала неуды по дисциплине лишь тогда, когда прогуливала. А сколько раз нас приводили из-за нее в суд?
— По меньшей мере дюжину…
— Больше дюжины. Она была молодой женщиной, которая жила своей собственной жизнью, и как бы вы ни старались, вы не смогли бы изменить исход событий. Самоубийство — это самая эгоистичная форма самовыражения.
Многие люди согласились бы с ним, но он был не прав — более, чем мог себе представить, — и мне совсем не понравился его самодовольный тон.
— Ваша речь вот-вот заставит меня расплакаться на всю округу, мистер Мичем.
— Что?.. — озадаченно переспросил он. Через полминуты, как будто, по крайней мере, услышав меня, он повторил гораздо громче: — Что? — И еще раз, куда более гневно, как бы говоря: «Да как ты смеешь!»: — Что?
Мне стало интересно, каково было Сьюзен выслушивать этот менторский тон изо дня в день. Мичем пристально посмотрел на меня и скривил губы, волоски у него в носу зашевелились. Он, конечно, расскажет Хартфорду все о моем брате и отце, как только я уеду, но сейчас — попридержит карты. Он снова уставился на меня так, будто в этот момент перед его внутренним взором прокручивался какой-то странный и жуткий фильм. Так Д. Б. обычно смотрел на собак.
— Где находится тело? — спросил я.
Хартфорд вздрогнул, не открывая глаз. При слове «тело» рука его жены затрепетала быстрее. Джордан оно тоже застало врасплох, и она горестно сгорбилась.
— Похоронное бюро Уайта, — ответил Мичем, явно говоря скорее с отцом Сьюзен, чем со мной. В его голосе слышались неприятные нотки, будто он ненавидел Уайта лично или все похоронные бюро в принципе. — Все приготовления уже сделаны. Похороны будут завтра.
Джордан кивнула. Я заметил, что она больше не пользовалась косметикой, чтобы так сильно изменить свои естественные черты. Хотя ее волосы все еще наводили на мысль о типичной блондинке из Калифорнии, она укротила их буйство, и теперь локоны обрамляли ее лицо «сердечком». Она была так похожа на свою сестру, что я едва мог на нее смотреть.
— Полиция хочет поговорить с тобой, папа, — сказала она. — Они просили позвонить, как только ты вернешься.
— Они могут подождать. — Будто Лазарь, вернувшийся из чертогов смерти, Лоуэлл Хартфорд резко открыл глаза. Я почувствовал укол совести; ни в одной из газетных статей должным образом не описывалась та энергия, которую он излучал. Подперев подбородок кулаком, он мимолетно оглядел каждого из нас, задержав взгляд на своей дочери, и затем — сфокусировал его на мне.
Он был человеком, верившим в интересы, и полагал, видимо, что и у меня наверняка таковые за душой водятся. Возможно, он думал, что я каким-то образом начну вымогать у него деньги или попытаюсь охмурить Джордан, раз уж со Сьюзен все сложилось неудачно. Может быть, Более-Толстый-Эрни навешал ему лапши на уши обо мне, и теперь он продумывал план мести. Я ощутил всю тяжесть его испытующего взгляда. Наш поединок в гляделки длился всего несколько секунд, но это были невероятно напряженные несколько секунд. Он и сам это почувствовал.
— Кто ты вообще такой, Фоллоуз? — спросил он.
Я повторил ему ровно то, что рассказал лейтенанту Смитфилду. Я признался в том, что переспал со Сьюзен, безо всяких обиняков, так как подозревал, что Джордан в конце концов это ему выболтает — если не по доброй воле, то в страхе перед силой, заключенной в маленьком, жилистом теле родителя.
— Боже мой. Боже мой, — знай себе причитала миссис Хартфорд.
Мичем сделал вальяжный жест рукой с бокалом, полным виски.
— Еще и неразборчива в связях была… — протянул он с печалью во взгляде и голосе. — Такое поведение лишь подтверждает мою точку зрения.
— Какую точку? — поинтересовался я.
Его глаза сузились, и он сделал большой глоток из своего бокала. У меня возникло ощущение, что он разыгрывал шоу для Хартфордов, просто строя из себя моралиста-судью, — но реального гнева для того, чтобы игра вышла достоверной, у него ко мне не было, вот он и обзывался, будто школьник-задира, как бы забирая у Хартфордов все неподобающие их статусу слова, которые они сами, возможно, хотели в мой адрес сказать. Он был рупором для немых, хорошо подготовленным, с ладно написанной ролью, и мне стало интересно, кем этот тип был, когда не прикидывался.
— Папа… — робко сказала Джордан.
Если бы она хранила молчание, то стена, которую Хартфорд воздвиг вокруг своего разбитого сердца, возможно, не треснула бы; яд, накопившийся за преградой, не хлынул бы столь сильным потоком. И, что главное, ударил бы не по ней, а по мне — в намеченную цель.