— Долго ты меня ждала? — спросил я.
— Не особо. Думаю, меньше получаса. Я подумала, мы могли бы сходить пообедать к Беннигану.
— Звучит неплохо.
Кэрри бросила почту на диван и начала вытирать волосы теми особыми массажными движениями, которыми пользуются некоторые девушки, встряхивая свои длинные локоны и пропуская их через пальцы раз за разом.
— Но не раньше, чем ты примешь душ, — добавила она.
— Если с тобой за компанию — с радостью, — сказал я.
Кэрри рассмеялась и швырнула в меня полотенцем. Я попытался улыбнуться, но у меня ничего не вышло. Она ничего не заметила.
Я сел на скамью для жима. Мышцы ног оставались напряженными, закаменевшими, в то время как торс и руки все еще казались размякшими, лишенными всякой силы.
— Мне бы полчасика позаниматься, — сказал я, — иначе превращусь в Квазимодо.
— Правда, что Лон Чейни в «Горбуне из Нотр-Дама» носил такой дурацкий накладной горб, что уже через пятнадцать минут съемок у него жутко начинала болеть спина? — задала она неожиданный вопрос.
— Нет, — сказал я.
Она пожала плечами.
— Жаль.
Я лег на скамью, проскользнул под перекладину с осторожностью, чтобы не содрать корку с царапин на спине, и ухватился за штангу, рассчитывая продержаться три подхода по десять подъемов.
— С каких пор ты претендуешь на лавры Арни Шварценеггера?
— Просто делаю все, что в моих силах, чтобы сохранить Америку здоровой.
Кэрри издала звук, похожий на «гм», изящно обошла собак и запрыгнула на диван. Изучила все, что мне пришло, заметила:
— У тебя тут такие разношерстные адреса.
— Ну да, частенько отовсюду пишут, — выдохнул я. — Отказы от издательств.
— Редакторы возвращают твои рукописи? Ты, верно, тратишь на почтовые расходы больше, чем тебе могли бы заплатить, если бы твою писанину все-таки взяли в печать.
— Твоя правда, — сказал я.
— Я не понимаю, почему бы не устроиться преподавателем английского на стороне, чтобы заработать немного денег? Ты пишешь всего пару часов в день, а остальное время просто сидишь без дела.
— Остаток дня я сижу и думаю, что еще написать.
— Это все еще безделье.
— Не отрицаю. Ну, таков мой график.
— Хм.
Я стиснул зубы, подняв штангу в десятый раз, затем, опустив снаряд, расслабился немного, готовясь ко второму подходу.
— Почему ты такая бодрая сегодня? Есть особая причина?
Снова раздался полувыдох «хм-м-м», который при большей продолжительности и при свете полной луны мог бы сойти за горестный вздох.
— Насчет Линды… — начала она.
— Давай не будем об этом.
— Я вижу, ты и сам не прочь поговорить.
— Это не так.
— Отрицание никак не облегчит твою участь.
Я впился в перекладину штанги побелевшими пальцами.
— Я ничего не отрицаю, просто не хочу об этом говорить.
— Тебе станет гораздо легче, если расскажешь мне, что произошло, Натаниэль.
— Откуда такая уверенность, Кэрри?
— А что тебе еще остается? Может, хватит уже упрямиться? Я-то думала, ты придешь ко мне, поделишься своим взглядом на этот ваш разлад, покричишь немного, поноешь, ну и уйму стандартных вопросов задашь — мол, что она мне рассказала, и вернется ли она к тебе. И раз уж я пообещала ей ничего не рассказывать, мне придется возвести каменный фасад, который ты в конце концов пробьешь благодаря своему упрямству, и уж после всего я вывалю перед тобой все подробности, потребность в которых ты сейчас отрицаешь. Я — та самая нейтральная полоса, где вы двое можете обменяться чувствами, не сталкиваясь лицом к лицу.
— Не совсем, — сказал я.
Пока я концентрировался на ровном дыхании и контроле над собой, Кэрри встала и побродила по моей гостиной. Боковым зрением я наблюдал, как она подошла к книжному шкафу, достала одну мою книгу, полистала без интереса, вернула на место. Я закончил свой второй подход и решил приступить к третьему без передышки. Трудно представить, сколь много усилий такие парни, как Ирокез, вкладывают в свои ежедневные тренировки. Когда я снова поднял штангу, мне показалось, что она стала тяжелее на пуд.
Кэрри повернулась, когда я сипло выдохнул. Она была здесь по причине, которую я не вполне мог понять: Линда уже рассказала ей о нашем разрыве, но я не верил, что само по себе это могло расстроить Кэрри. Она не искала моей правды, и сам я никаких попыток пошептать ей на ушко или поплакаться на плече не предпринимал. Ей было все равно, мне было все равно. Линде, думаю, тоже было плевать.
Кэрри снова хмыкнула. Она была более нерешительной, чем обычно, и ее угрюмое настроение дало мне повод предположить, что она хотела поговорить о себе и Джеке. Я не хотел ничего об этом слышать.
Ее экскурсия продолжилась у моего стола, заваленного стопками бумаги — шестерка глав и черновые рукописи, что-то невостребованное, улетевшее на пол монтажной. Я берег эти отвергнутые виньетки на тот случай, если им найдется место в очередном романе про Джейкоба Браунинга (если таковой образуется). Ее пальцы пробежались по клавиатуре моего компьютера. Штанга становилась все тяжелее с каждой секундой, но было приятно испытывать себя на прочность. Вены вздулись на моих предплечьях, пульс участился, и я начал задыхаться, доводя себя до предела. В конце концов даже моя мошонка начала дико и болезненно пульсировать, и я, на последнем издохе зацепив перекладину за рейки, опустил руки.
— Господи, что на тебя нашло? — спросила, морщась, Кэрри. — Что-то, черт возьми, определенно тебя гложет. — Она развернулась и взяла мой блокнот. Полистала его, издавая тихие «хм», видимо, означающие интерес, качнула бедрами, захлопнула… и уставилась прямо на адрес, нацарапанный на обложке. Огонек в ее глазах вспыхнул раньше, чем хоть какие-то слова сорвались с губ.
— Черт, этот адрес! — воскликнула она наконец, переведя взгляд на меня. — Дюн-роуд. Я уже видела его… буквально сегодня! — Она прошла к дивану, схватила газету, развернула ее. — Сегодня ограничились маленькой заметкой, а вот вчера об этом аж на первой полосе упомянули. Там какое-то чадо богатеньких родителей с собой покончило, верно? А почему ты заинтересовался? Собираешь материал для нового романа?
— Нет, — сказал я.
Я не хотел ей ничего говорить и отнюдь не желал сорить информацией направо и налево, будто какой-нибудь добрый дядюшка с конфетами в канун Хэллоуина — тебе одну, и тебе одну, и вот еще тебе… Прежде чем навестить «Мост» прошлой ночью, я прочитал газетные статьи, в которых рассказывалось о том, что происходило на вечеринке. Основные факты были верны; ни один репортер больше ничего не узнал ни от полиции, ни от врачей скорой помощи, ни от гостей на месте происшествия. Я провел бо́льшую часть дня и ранний вечер в библиотеке, изучая все, что мог, о семье Сьюзен.
Лоуэлл Хартфорд был предпринимателем, к которому деньги стекались по многим руслам. Он занимался компьютерной техникой, антиквариатом, международным обменом культурными ценностями для различных музеев. Казалось странным, что убранство дома в Саутгемптоне не отражало его интереса к изобразительному искусству. Лоуэлл возглавлял корпорацию и путешествовал по всему миру, но богатым был далеко не всегда — в статьях о нем не раз ретроспективно упоминалось нищее детство в трущобах Чикаго. Я отсмотрел материалы с давностью вплоть до пяти лет и собрал все, что мог, о Хартфорде и его семье. На страницах светской хроники имелись короткие заметки о том, как Джордан и Сьюзен в шестнадцать лет устраивали балы дебютанток. В других статьях сообщалось об активном участии их матери Сары в кампаниях по поиску недорогого жилья для бездомных, участии в антинаркотических движениях, о ее решительной позиции против порнографии и тестов на животных. Учитывая, что почти всегда я имел дело с микрофильмами, а не с реальными подшивками газет, не выходило досконально разобрать, что собой представлял Хартфорд с виду. Но даже по переведенным в негатив фотографиям можно было отметить: этот человек почти никогда не улыбался.