Гуляли мы, гуляли и забрели в так называемые кварталы развлечений — Санкт Паули с небезызвестной улицей Репербан, знаменитой своей ночной жизнью. Ну, эта ночь у них рано наступает. К шести вечера Репербан уже вовсю сверкал рекламами, вывесками и витринами сексшопов, секстеатров, порнокинотеатров, домов свиданий и всяких притонов и забегаловок под сногсшибательными названиями, вроде «Пиво с любовью». Здесь было полным-полно туристов, и особенно моряков разных стран, рас и национальностей. Не то чтобы мы уж так интересовались этой пресловутой ночной жизнью, все мы достаточно морально устойчивы и выдержаны, но быть в Гамбурге и не побывать на знаменитой улице — значит, нарушить неписаную морскую традицию. Надо ж хоть со стороны глянуть, до чего дошло в своем разложении буржуазное общество. Тем более не будут потом разные салаги перед тобой хорохориться: я, мол, был, а ты что?!
Ничего интересного, кроме обнаженных несчастных девчонок, посиневших от свежего ветра с моря, на углах улочек, и даже в, очевидно, неотапливаемых витринах заведений, мы не встретили. А на все это снисходительно смотрело с другой стороны Репербана темно-серое здание полицейского управления своими слепыми окнами.
Я сказал, ничего интересного. Вру! Мы с боцманом Нестерчуком призадержались у случайной витрины с огнестрельным оружием: разные револьверы, кольты, браунинги, парабеллумы (в переводе с латинского, «готовься к войне»), старинные кремневые пистоли, газовые пистолеты — чего только нет! Ну, мужчинам всегда интересно на оружие поглазеть, вот мы вскоре и поплатились за свое любопытство. Плавным поворотом стекло уходило с улицы в темный двор — мы и двинулись туда, машинально следуя вдоль изгиба и не отрывая глаз от оружейной выставки…
И тут — я догадался, чем орудовали, — нам сзади, рраз, мешки на голову, сгребли в охапку и куда-то тащат. Кричи не кричи, не услышат через плотную материю, да и повсюду зазывалы орут, рекламируя свои заведения: прямо Содом и Гоморра! Что такое содом — всем известно, хотя почему-то в этом словосочетании его пишут с большой буквы; а что означает Гоморра точно не знаю, но уверен: еще похлеще. И действительно, вскоре пришлось узнать такую «гоморру», врагу не пожелаешь! Не знаю, как боцмана, а меня впихнули в машину, чуть шею не сломал, и поехали. В бок уткнулся револьвер, не карандаш же, — вероятно, Смитт-Вессон, судя по длине дула: оно засело у меня где-то в печенках.
Поначалу я успокаивался тем, что вышло недоразумение. Наверное, местные порнографисты сводят между собой счеты, вот и спутали нас с кем-то. Глядишь, разберутся и выпустят. Зачем им международный скандал? Одно плохо: если бросят за городом, придется топать неизвестно куда незнамо сколько!
Но уже через пару минут я насторожился. Похитители стали вполголоса переговариваться. Спасибо, что я полгода назад за немецкий взялся вплотную, поднатаскал меня старпом «шпрехать», пристыдив: такой молодой, а не развиваюсь, пока голова крепкая. Прав он, конечно, языки надо вообще в раннем детстве учить, еще в садике. А со школы, я считаю, — поздно. Там времени свободного меньше: футбол, хоккей, баскет. Худо-бедно, мысленно перевожу на русский. Перевод — мой, за правильность ручаюсь:
— Это точный они есть?
— Точный. Они есть русский моряк.
— Очень точный? (Далось ему. Не уверен, видите ли).
— Они есть очень точный. Русский швайн это! (Швайн?.. Слоны, что ли? А-а, какой-то уголовный жаргон.)
— Это есть хорошо! (Им хорошо — значит, нам плохо!) Еще что-то плели, и я понял: через полчаса будем на месте, где нас уже поджидают. Так сказать, готовят достойную встречу — зер гут! Скучать не придется.
Мычу телохранителю через мешок по-немецки: убери, мол, свою пушку (забыл, как переводится русское слово «револьвер»), а то у меня кранкен копф (больная голова), потому что не знал, как сказать «печенка».
А он смеется. Перевод опять мой:
— Вы есть один смешной русский моряк. Я знаю юмор рассказа. Один человек говорит другой один человек: я сейчас стрелять твой глупый зад, умный голова сразу не болит. Вы поняли?
Намек понял, молчу в тряпочку, то есть в мешок. Вежливо, гад, разговаривает, на «вы». Потом лишь узнал, что ни в одном западном языке всего-навсего слова «ты» нет.
Наконец приехали. Выволакивают, ведут, толкают. Семеню, спотыкаюсь — узкий мешок аж до щиколоток!.. Ступеньки, дверь… Ковровая дорожка, другая дверь. Голоса… Сквозь ряднину мешка брезжит светом.
Мешок сдергивают, а руки мне мгновенно — хвать! — связывают сзади. Гляжу, прищурившись. Сразу нахожу своего боцмана — его, очевидно, раньше привезли, — сидит на стуле, тоже со спутанными руками. Мы в большой комнате с горящим электрокамином (стеклянные, словно обугленные, поленья с лампочками внутри — удобно, черт побери, недаром еще Гоголь говорил, что луну делают в Гамбурге!), над камином — портрет бесноватого фюрера; перед нами — человек пять пожилых типов, этаких жмуриков в строгих костюмах. Как бы ненароком оглядываюсь — позади четверо прыщавых молодчиков. Один с револьвером. Верно систему я угадал, так и есть — «Смитт-Вессон» с длинным дулом.
— Заявляю решительный протест! Требую немедленного освобождения! — держится молодцом Нестерчук.
Я еще громче протестую и тоже требую свободы.
С бельэтажа по винтовой дубовой лестнице сбегает, тряся брюшком, молодой жизнерадостный толстяк в усиках и на приличном русском проясняет обстановку. Переводит, что жмурики говорят:
— Господа матросы, я буду кратким. Вы, наверное, полагаете, что здесь досадная ошибка. Никакой ошибки нет. Вы есть заложники. Не пугайтесь и не падайте в обморок, — улыбается он. — Неделю назад в одной постепенно развитой африканской стране с группой повстанцев, по-вашему партизанов, захвачен один (любят они цифру «1» лепить к месту и не к месту) наш человек. Он корреспондент, и мы надеемся вас на него обменять. Все понятно?
— А что, извиняюсь, делал этот, с вашего позволения, «корреспондент» в группе так называемых «партизанов»? — иронически спрашивает боцман.
— Ну, это уж не вашего глупого ума дело! Но могу ответить, он нелегально перешел границу, чтоб… ну, чтоб объективно освещать события, — нашелся толстяк, — а его цап-царап! — хохотнул он, покосился на главного жмурика, что в золотых очках, и сухо продолжил: — Вы можете чувствовать себя спокойно, если будете вести хорошо, без эксцессов. Для вас даже выгодно, меняем двух на одного. Как говорят русские, дело плевое!
— Ваш по делу залетел, а мы тут при чем? — возмутился я.
— Эта африканская страна дружественна вашей. Она будет рада помогать своему большому далекому другу, — ехидно заметил он.
— А что бы вы запели, если б в отместку, допустим, задержали где-нибудь у нас двух ваших граждан? — решил я его припугнуть.
— Невозможно, — хитро покачал головой толмач. — Вы народ справедливый и на это никогда не пойдете.
А ведь прав негодяй, подумал я.
— И, кроме того, не все ли вам равно, на кого вас обменяют? Мы считаем: чем быстрей, тем лучше!
— Первый раз вижу, как кто-то свой народ так позорит, — хмыкнул боцман. — Выходит, мы народ справедливый, а вы…
— Мы не народ! — оборвал его, нахмурясь, толстяк.
— Усек? Правильно подметил, — взглянул на меня Нестерчук. — Хоть в этом честно признался.
— Вот-вот! — не поняв, обрадовался переводчик. — Вы правильно подметили, или, как там, усекли. Мы не народ, и мы не государство… пока, — многозначительно уточнил он. — Наша организация — частная. С нас, как говорят русские, взятки гладкие! — И захихикал, довольный.
— Гладки, — поправил я его. — Гладки, как ты, боров. Швайн! — наконец-то вспомнил я, кто есть кто. — Гросс швайн!
В ярости он было занес кулак, но тут резкая боль скривила мне спину — это прыщавец сзади, с револьвером, двинул меня меж лопаток рукояткой.
— Гады! — попытался подняться боцман, но не смог. Я только сейчас заметил, у него и ноги связаны. Видать, нелегко им дался, раз так смотали.
— Запомните, юноша, — усмехнулся мне толмач, — «гросс швайн» переводится не «большой свиньей», как вы, вероятно, полагаете, а «бегемотом».
— Бегемот ты и есть, — прорычал боцман, опередив даже меня с ответом. — Гиппопотам паршивый! Носорог из носорогов!
— Ну зачем диких зверушек обижать? — протянул я. Толстяк побагровел, но сдержался.
— Да развяжите нас в конце-то концов!.. Ладно, ваша взяла, — согласился я. Чего нам, думаю, лезть на рожон. А на боцмана стараюсь не смотреть. — Пока ваш корреспондент вернется, у нас руки отвалятся.
А сам размышляю: только б развязали… Толстяк на мгновение задумался, потом начал потихоньку переговариваться с пожилыми господами.
— Боитесь? Вон вас сколько, — исподволь стал я подзуживать их. — Мы безоружные, а вы… Стыдно, геноссе.