Восстаньте же, замученные дети,
среди людей ищите нелюдей
и мантии судейские наденьте
от имени всех будущих детей!
Пускай в аду давно уже набито,
там явно не хватает «ряда лиц»,
и песней поднимаю я убитых
и песней их веду искать убийц!
От имени Земли и всех галактик,
от имени всех вдов и матерей
я обвиняю! Кто я? Я голландец.
Я русский. Я француз. Поляк. Еврей.
Я человек — вот мой дворянский титул.
Я, может быть, легенда, может, быль.
Меня когда-то называли Тилем,
и до сих пор я тот же самый Тиль.
И посреди двадцатого столетья
я слышу — кто-то стонет и кричит.
Чем больше я живу на этом свете,
тем больше пепла в сердце мне стучит!
СТРАХИ
Умирают в России страхи,
словно призраки прежних лет,
лишь на паперти, как старухи,
кое-где еще просят на хлеб.
Я их помню во власти и силе
при дворе торжествующей лжи.
Страхи всюду, как тени, скользили,
проникали во все этажи.
Потихоньку людей приручали
и на все налагали печать:
где молчать бы — кричать приучали,
и молчать — где бы надо кричать.
Это стало сегодня далеким.
Даже странно и вспомнить теперь
тайный страх перед чьим-то доносом,
тайный страх перед стуком в дверь.
Ну, а страх говорить с иностранцем?
С иностранцем-то что, а с женой?
Ну, а страх беспредельный — остаться
после маршей вдвоем с тишиной?
192
Не боялись мы строить в метели,
уходить под снарядами в бой,
ко боялись порою смертельно
разговаривать сами с собой.
Нас не сбили и не растлили;
и недаром сейчас во врагах
победившая страхи Россия
еще больший рождает страх!
Я хочу, чтоб людьми овладели
страх кого-то судить без суда,
страх неправдой унизить идеи,
страх неправдой возвысить себя,
страх к другим оставаться бесстрастным,
если кто-то в беде и тоске,
страх отчаянный быть не бесстрашным
на холсте и чертежной доске.
И когда я пишу эти строки
и порою невольно спешу,
то пишу их в единственном страхе,
что не в полную силу пишу...
13 Е. Евтушенко
193
* * *
Все как прежде,
все как прежде в этом городе:
магазины,
бани,
фабрики,
химчистки,
ожиревшие, напыщенные голуби,
самокатами гремящие мальчишки,
и московское особенное аканье,
и разносчики жировок по квартирам,
и гуденье реактивное,
и звяканье
проволочных ящиков с кефиром.
Все как прежде.
Все как прежде.
Тем не менее
что-то новое
и в тишине,
и в говоре,
и какие-то большие изменения
происходят,
происходят в этом городе.
Рано утром,
на вокзал попасть рассчитывая,
194
я в трамвай влезаю с булкой непрожеванной.
Что-то новое я вижу
и решительное
у студента за очками напряженными.
В том, как спорят над газетой неуклончиво,
в том, как лбом к стеклу прижалась ученица,
понимаю —
с чем-то начисто покончено,
что-то новое,
иное очевидно.
Гонит ветер,
молодой листвой бушующий,
упирающийся сор по тротуарам.
Город чувствует ответственность за будущее.
Город помнит свое прошлое недаром.
Этот город помнит стаи «черных воронов»,
помнит обыски,
допросы и аресты...
Пусть же всюду, оглушая город спорами,
разговаривают люди по-апрельски!
Пусть он чистым-чистым небом осеняется
и не даст воскреснуть мрачным теням снова!
Пусть в нем вечен будет памятный семнадцатый,
пусть не будет никогда тридцать седьмого!
13*
195
ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ
Д. Шостаковичу
Нет, музыка была не виновата,
ютясь, как в ссылке, в дебрях партитур
из-за того, что про нее когда-то
надменно было буркнуто: «Сумбур...»
И тридцать лет почти пылились ноты,
и музыка средь мертвой полутьмы,
распятая на них, металась ночью,
желая быть услышанной людьми.
Но автор ее знал, наверно, все же,
что музыку запретом не запрешь,
что правда верх возьмет еще над ложью,
взиравшей подозрительно из лож,
что, понимая музыки всю муку,
ей, осужденной на небытие,
народ еще протянет свою руку
и вновь на сцену выведет ее.
Артисты улыбаются устало.
Зал рукоплещет стоя. Все слились.
196
И вижу я в аплодисментах зала
особый смысл, глубокий, вещий смысл.
Но возвратимся к опере. На сцене
стоит очкастый человек — не бог.
Неловкость — в пальцев судорожной сцепке
и в галстуке, торчащем как-то вбок.
Неловко он стоит, дыша неровно.
Как мальчик, взгляд неловко опустил.
И кланяется тоже так неловко.
Не научился. Этим победил.
13* Е. Евтушенко
197
Банально веру в жизнь терять, —
так лучше будем не банальны!
Пусть подлецы или болваны
порочат всяческий талант!
Пусть хлеб вчерашних истин черстй!
Пусть, оптимизмом брызжа, перья
внедряют яростно безверье!..
Им помогать? На кой нам черт!
Давайте верить им назло.
Как надо верить, им покажем
и этой верою докажем,
что крупно им не повезло.
Всегда снедаем страхом тот,
кто весь во власти лицемерья,
уж ни во что давно не веря,
о правоверности поет.
Душа его темным-темна.
Когда он веру в ком-то видит,
ее старается он выбить,
в ней смерть его затаена.
И, ежась внутренне тайком,
грозя принять крутые меры,
в уже облезшей маске веры
грозит безверье кулаком.
НА ТАНЦПЛОЩАДКЕ
На танцплощадке станции Клязьма,
именуемой «пятачком»,
танцует девочка высокого класса
с подобающим пиджачком.
Что мне делать с этим парнишкой,
с его модной прической парижской,
с его лбом без присутствия лба,
с его песенкой «Али-баба»?
Что мне делать с этой девчонкой,
с ее узкой,
приклеенной челкой?
Что скажу?
Назову их «стилягами»?
Или просто сравню их с телятами?
Или,
полный презренья усталого,
поясню:
«Пережитки старого...»
А парень ходит и в ус не дует
и ногами о времени думает.
13**
199
Не пойму,
не пойму я многого
и смотрю в щемящей тоске,
как танцуют пережитки нового
возле Клязьмы на «пятачке».
злость
Мне говорят,
качая головой:
«Ты подобрел бы...
Ты какой-то злой...
Я добрый был.
Недолго это было.
Меня ломала жизнь
и в зубы била.
Я жил
подобно глупому щенку.
Ударят —
вновь я подставлял щеку.
Хвост благодушья,
чтоб злей я был,
одним ударом
кто-то отрубил!
И я вам расскажу сейчас о злости,
о злости той, с которой ходят в гости,
и разговоры чинные ведут,
и щипчиками сахар в чай кладут.
Когда вы предлагаете мне чаю,
я не скучаю —
я вас изучаю,
201
из блюдечка я чай смиренно пью
и, когти пряча,
руку подаю...
И я вам расскажу еще о злости...
Когда перед собраньем шепчут:
«Бросьте..
Вы молодой,
и лучше вы пишите,
а в драку лезть покамест не спешите», —