трудовая интеллигенция[871]. Оно, это происхождение, в варианте «сын преподавателя» освобождало его от платы за учёбу в Ленинградском университете как отпрыску «шкраба» и члена профсоюза.
Однако не будучи «советским парнем», Георгий Гамов в некоторых существенных чертах своего человеческого и умственного облика был советским интеллектуалом чекана «золотых 1920‑х» с их «коммунистической всечеловечностью» (интернационализмом, пафосом мировой революции и т. п.), ознаменованных прорывом советской культуры и науки на передовые позиции в мире. Я говорю лишь о «некоторых» чертах, ибо Гамов с его пресловутой «осторожностью» стремился, например, держаться как можно дальше от политики, этого интеллигентского наркотика тех лет. Скажем, его друг Лев Ландау был в этом плане намного более ярок: Ландау, писал о нём Гамов, «всегда был ревностным марксистом, но троцкистского толка. Во время посещений Копенгагена или Кембриджа, когда я был там, он всегда носил красную спортивную куртку как символ своих марксистских взглядов, что делало его похожим соответственно на датского почтальона или английский почтовый ящик. Обычно он любил повторять, что сколь бы плохо ни было сейчас в Советской России, в капиталистических странах всё определённо хуже, и что его тошнит от вида “выпирающих мускулов” немецкого шуцмана или британского бобби»[872]. Ландау сумел найти и, так сказать, внутрисоветское применение своим идеологическим пристрастиям: опираясь на опыт своих зарубежных командировок, он опубликовал в «Известиях» за 23 ноября 1935 г. ошеломившую научную общественность статью «Буржуазия и современная физика». Ландау обличал западных физиков, которые подпали под влияние буржуазной идеологии; Эддингтона и Джинса он бестрепетно назвал «физиками средней руки, чьи работы не слишком значительны». Ландау не остановился даже перед критикой Нильса Бора, которому он, равно как и Гамов, был многим обязан. Но здесь речь шла ещё о сравнительно вегетарианских годах каннибалистского сталинского режима, в чём арестованному и обвинённому в участии в контрреволюционном троцкистском заговоре Ландау пришлось на собственном горьком опыте убедиться в эпоху Большого террора. А спасли его от неминуемой гибели всё тот же Бор, вступившийся за Ландау перед советским руководством, да Пётр Капица, под чьё личное поручительство Ландау выпустили из тюрьмы и закрыли заведённое на него дело.
Несравненно более типичен Гамов был в другом отношении: он стал первым живым воплощением в нашей стране интеллектуала новой формации, с вселенским кругозором и удостоверенной СМИ универсальной компетентностью, ироника и гуру, взысканного тайнами высшей духовности. Массовое производство и потребление подобного рода интеллектуалов началось в 1960‑е гг., после инициировавших широкую и бурную общественную дискуссию стихотворения Бориса Слуцкого («Что–то физики нынче в почёте…») и фильма Михаила Ромма «Девять дней одного года». Тогда их предстателем перед Богом и интеллигенцией стал Лев Ландау, но первым советским интеллектуалом большого стиля следует всё–таки считать Георгия Гамова. Пётр Капица, который мог бы претендовать на эту небесспорную честь, был на десять лет старше Гамова и являлся, в отличие от него, выражаясь на нынешний манер, человеком модерна, а не постмодерна.
Попробую объясниться. Начну прежде всего с предварительного социологического описания интеллектуала, которое представляется мне наиболее продуктивным: «Интеллектуала, — пишут Питер Бергер и Томас Лукман в своей знаменитой работе “Социальное конструирование реальности”, — мы можем определить как эксперта, экспертиза которого не является желательной для общества в целом. Это предопределяет переопределение знания vis–a–vis (фр. напротив. — С. З.) к “официальному” учению, т. е. это нечто большее, чем просто отклонение в интерпретации последнего. Поэтому интеллектуал, по определению, оказывается маргинальным типом. Был ли он сначала маргиналом, чтобы затем сделаться интеллектуалом (как это было в случае со многими еврейскими интеллектуалами на современном Западе), либо его маргинальность была прямым следствием интеллектуальных аберраций (как в случае подвергнутого остракизму еретика), — нас сейчас не интересует. В любом случае его социальная маргинальность выражает отсутствующую теоретическую интеграцию в универсум его общества. Он оказывается контр–экспертом в деле определения реальности. Подобно “официальному” эксперту, он делает проект общества в целом»[873].
Интеллектуалом в этом смысле предстаёт перед нами Георгий Гамов в 1920-1930‑е гт., исходную маргинальность которому обеспечила не национальная, а социальная принадлежность. Неизгладимый отпечаток на него наложило полное гимназическое образование, резко выделявшее его среди подавляющего большинства сверстников в СССР (другой одессит, Юрий Олеша, полагал, что любой окончивший гимназию мог считать себя в Советском Союзе образованным человеком). Не без кокетства он в январе 1932 г. в графе личного листка по учёту кадров о знании иностранных языков написал: «Читает и переводит со словарём — древнеегипетский, читает и может объясниться — французский, владеет свободно — немецкий, английский, датский»[874]. Нехарактерными для «советских парней» его возраста были и элитарные культурные запросы и предпочтения Георгия Гамова, которые при их предании гласности кое–кто мог назвать тогда «упадническими» (именно так произносили это слово–ярлык воинствующие философы–марксисты 1920-1930‑х гт., которых смертельно боялся Гамов). Наглядной иллюстрацией вкусов Гамова может послужить его письмо Т. Н. Кастериной от 1 января 1927 г. с двумя стихотворными эпиграфами: «Михаил Сергеевич повернётся / Ко мне из кресла цвета “бискр”, / Стекло пенснейное проснётся, / Переплеснётся блеском искр» (А. Белый). И следующий эпиграф: «И вновь обычным стало море, / Маяк уныло замигал, / Когда на низком семафоре / Последний отдали сигнал» (А. Блок). А вот само письмо: «Ленинград, 1‑го января 1927 г. Dear Tatiana! Только что вернулся из Москвы и нашёл твоё письмо. На съезде было очень забавно — много ругались из–за теории относительности с москвичами. Бродил по Щукину и Морозову — смотрел импрессионистов — очень понравились Гоген и Ван Гог. Были на “Ревизоре” у Мейерхольда — чрезвычайно — кончается хороводом через партер — Хлестаков в круглых очках и в кивере, а Осип — только из пелёнок. В Питере холодно (-16 градусов), взялся всерьёз за Египет и Дальний Восток. Физику пока забросил — это называется путешествие в Египет для отдыха. Даже завтра иду в Александринку на “Цезаря и Клеопатру”. Весной, вероятно, поеду на всё лето в Gottingen и по Германии. Пока практикуюсь в немецком и учусь носить смокинг. Кстати, получил письмо от Юрия Германовича Рабиновича (Y. G. Rainich) из Michigan-a (USA). Пишет много интересного об Америке. Он сейчас много работает по теории кривых пространств — прислал мне свои оттиски. Новый год встретил как полагается — сидя у себя на диване и читая Канта. На старое Рождество устраивал ёлку в лесу — вылазка на лыжах — бенгальские огни — аккумуляторы и пр. Надеемся попасть в милицию. Ну, пока. Всех благ. Поклон Нине и Марусе. Юра»[875].
Символисты, импрессионисты, Щукин и Ван Гог, Мейерхольд, всесоюзная физическая конференция, Александринка, теория относительности