умов и академическим небожителем: «Вчера я пришёл на встречу со своим классом (Физика 461) и не нашёл студентов. Только один зарегистрировался, но не пришёл. Поэтому я снова не читаю лекции в этом семестре… Так что для меня планируется устроить общеуниверситетские популярные лекции по физике. Что случилось с этим университетом?»[868] Была ещё одна сторона жизни Гамова, без учёта которой трудно понять её столь неутешительный закат. Сын Гамова Игорь Гамов откровенно сказал о ней в письме Юрию Лисневскому: «Отец действительно пил и особенно сильно в последние годы жизни, но это, конечно, не было причиной развода моих родителей. Скорее наоборот, развод привёл к тому, что оба стали сильно пить. Мне кажется, отец так до конца и не избавился от этого. Многие из его друзей считали — отец пил от сознания потери “матушки России”, но я не согласен с этим. Безусловно, отец очень скучал по России, как и все живущие здесь русские, которых я знаю, но, что касается отца, то причиной его упомянутой склонности была, вероятно, всё же жестокость развода — как в юридическом, так и в психологическом плане»[869].
Что до бывших друзей и коллег, оставшихся в России, то ходячую среди некоторых из них «доксу» о Гамове за границей неплохо передаёт Сергей Снегов в своей повести о физиках «Творцы», изображая разговор Игоря Курчатова с работавшим в 1930‑е гг. в СССР австрийским физиком Фрицем Хоутермансом (кстати, одним из соавторов Гамова): «Курчатов давно хотел спросить Хоутерманса о Гамове. Не знает ли Хоутерманс, где Гамов сейчас, каковы его успехи? Гамов считал, что на родине плохо, его не устраивало, что ему охотно давали грамм радия, когда в магазинах с трудом доставали фунт гвоздей; он доказывал, что только при обилии жизненных удобств расцветает талант теоретика. Но что–то не видно его новых крупных работ. Почему? Хоутерманс развёл руками. Нет, он давно не видел Гамова. Гамов хотел остаться в Европе, это не удалось. Резерфорд сказал, что возьмёт его, если об этом будет ходатайствовать Советское правительство. Ходатайство правительства — хорошо устроить человека, бежавшего со своей родины, — вот такую пощёчину влепил великий Резерфорд Джорджу Гамову, ха–ха! Гамов убрался в Америку, сделал совместно с Эдвардом Теллером работу по бета–распаду. Небольшая статья, но сильная — революции не произвела, а важную закономерность открыла. Джордж много пьёт — виски, водка, ром. Говорят, он ссорится с женой, они хотят разводиться. Детей нет, семьи нет… И самое главное — дефицит творчества… Весь этот вечер Курчатова не оставляли мысли о бывшем товарище. Гамов, вероятно, уже жалел об опрометчивом поступке. Он потерял безвозвратно то, что так воодушевляло его в Ленинграде, — преклонение друзей перед его талантом, постоянное, нетерпеливое, воодушевляющее ожидание от него научных подвигов. Он с озорством подчёркивал свою на всех непохожесть, но был всё же свой среди своих. А там? Джордж Гамов пьёт — это ли стимулятор творчества? А ведь он знал другое опьянение — восторженно впивающиеся в него глаза, самозабвенно внимающие его откровениям уши! Сравнение выспренно, но есть ли более точное? Фунт гвоздей и грамм радия!»[870]
Что же, помимо легенд и академических былей, помимо досужей «доксы», выпадает в сухом остатке правдивому описателю подвижной жизни Георгия Гамова? Умственный эксперимент с заочным «перекрёстным допросом» её исторических свидетелей, среди которых много замечательных учёных, от Дирака, Бора, Резерфорда и Эйнштейна до Теллера и Улама, а среди них — наши Иоффе, Вернадский, Капица, Ландау и Иваненко. Ещё недавно подобные, даже сугубо экспериментальные, «опыты» были отнюдь не безопасным делом: тот же Лисневский за свой интерес к бывшему соотечественнику в 1980‑е гг. был подвергнут партийному остракизму и едва не вылетел с работы, а в КГБ, куда он ещё в горбачёвские времена обратился за получением разрешения на ознакомление с делом Гамова, его грубо отшили, прозрачно намекнув на подозрительность его ненужного любопытства (сообщение Лисневского). В дальнейшем я изложу некоторые результаты моего умственного эксперимента — безо всяких притязаний на полноту биографического описания.
Гамов как интеллектуал: стиль жизни и стиль мышления
Что же в стремительном и славном, хотя и отнюдь не простом, начале Гамова в самостоятельной жизни и большой науке предвещало или провоцировало такой финал? Главная сложность для него сперва заключалась в том, что он никогда не был и так никогда не стал «советским парнем», как его назвал после первого научного успеха в опубликованном в «Правде» стихотворении Демьян Бедный («СССР зовут страной убийц и хамов. / Недаром. Вот пример: советский парень Гамов. / (Чего хотите вы от этаких людей?!) / Уже до атома добрался, лиходей!»). Совсем не советским было его социальное происхождение: он был потомственным дворянином из древнего (по отцу) рода, о котором найдены архивные свидетельства XVII в.; а по матери его предки принадлежали к южнорусскому духовенству. Дед Георгия Гамова по отцу был полковником царской армии, командующим Кишинёвским военным округом; дед по матери — митрополитом, настоятелем Одесского собора; его отец, Антон Михайлович Гамов, — статским советником, преподавателем русского языка и литературы в одесских гимназиях и реальных училищах; мать, Александра Арсеньевна Лебединцева, преподавала историю и географию в одесской женской гимназии (она рано умерла, Георгию было тогда только 13 лет).
В памяти Георгия Гамова от отца осталась одна примечательная отметина: в классе, где он преподавал, учился Лев Бронштейн, будущий знаменитый революционер Троцкий, который в своих мемуарах (Лев Троцкий. «Моя жизнь») отозвался о своём учителе литературы без всякой благодарности и почтения. А двоюродный брат Гамова по материнской линии Всеволод Владимирович Лебединцев стал известным революционером–террористом Кальвино, казнённым с другими заговорщиками после неудачного покушения на министра юстиции Щегловитова (он был выведен Леонидом Андреевым в образе Вернера в «Рассказе о семи повешенных»). Что до социального происхождения Гамова, справедливости ради надо отметить, что оно не только делало его объектом особого внимания при всяких чистках и проверках, которые ему приходилось проходить в богатые на них времена как дворянину и сыну статского советника. В одном из ленинградских архивов сохранилась справка, лучше сказать — записка, приколотая к фотографии Гамова 1922 г. Записка, в которой указана «принадлежность к сословию до революции — дворянин» (слово «дворянин» было кем–то подчёркнуто). По–видимому, этот факт биографии не раз портил ему жизнь. Недаром в студенческие годы за ним закрепилось прозвище «кающийся дворянин». Не потому ли, что в анкетах он по–разному указывал своё социальное происхождение: то — «дворянское», то — «сын преподавателя средней школы» и