Днем 12 мая атмосфера накалилась. Взял слово председатель парламентской группы Камилл Шотан. Он поднялся на трибуну, весь его вид свидетельствовал о двух месяцах моральных страданий. Его выступление звучало недвусмысленно с самого начала. «Я все время смотрел на дело Ставиского только глазами начальника полиции; ни прямо, ни косвенно, ни лично, ни через других людей я никогда не знал этого мошенника, я его и в глаза не видел». Таким же образом он отверг легенды о деле Пренса. Разоблачив тех, кто уже возлагал свои надежды на установление подобия диктаторского режима, Шотан заявил, что, как только 21 сентября 1933 года им была получена соответствующая информация, он тотчас же дал строгие указания начальнику Сюртэ Женераль. С 1926 по 1931 год, то есть в то время, когда Ставиский развертывал свою деятельность, его предшественники, казалось, ничего не подозревали. Он отверг ряд других обвинений и советовал партии придерживаться благоразумной политики, подчиняя свою программу требованиям событий и ожидая того момента, когда радикализм сможет снова играть руководящую роль в государственных делах.
После выступления Гастона Мартена, который заявил, что разоружение фашистских лиг является самым минимальным требованием, взял слово Даладье. Он также подвергся резким нападкам; одни называли его убийцей, другие – капитулянтом. Он заявил, что полностью отвечает за свои поступки. Что произошло 6 и 7 февраля? 6 февраля объединились две силы: одна – тщательно подготовленная, имевшая руководителей и оружие, другая – взбудораженная и возмущенная скандальным делом Ставиского. Даладье с трагической откровенностью объяснил, почему он решил не прибегать к помощи вооруженных сил: в результате могло бы погибнуть больше невинных, чем виновных. Он высказался далее за сохранение перемирия между партиями, но за перемирие честное.
Председателю партии нельзя было отмалчиваться. Я должен был рассказать о результатах переговоров с социалистами после выборов 1932 года, об условиях, в которых было сформировано мое правительство, о моем отказе упразднить лагерные сборы резервистов, о падении моего кабинета. Но я защищал также правительство Бонкура, Даладье, Шотана, Сарро, которые пытались обеспечить финансовую стабильность. Я объяснил, почему я был против роспуска парламента после 6 февраля: «Я сказал тогда моим друзьям: мне часто приходится вести борьбу; я готов продолжать ее вести и сейчас, но я предпочитаю не сражаться на зыбкой почве. Я хочу прежде всего, чтобы была внесена ясность в некоторые дела, чтобы стало известно, кто виновники и где они, чтобы были применены санкции, и только потом принять любой бой… Нужно было выждать, чтобы спала горячка». Я напомнил, при каких условиях мне было дано официальное указание, получившее единогласное одобрение, войти в кабинет Думерга. В качестве члена кабинета я защищал его финансовую политику, принимаемые им меры для изыскания необходимых 4 миллиардов, его политику дефляции; я настаивал на принятии программы национальной технической реконструкции и финансовой реформы, на неотложности оказания помощи крестьянам, рабочим и безработным. Молодые радикалы требовали установления контроля за экономикой; я присоединился к этому требованию при условии, чтобы контроль основывался на цифрах и фактах.
Было внесено несколько проектов резолюции. Отклонив все прочие, я принял резолюцию, предложенную федерациями Востока, Запада, департаментов Од, Ардеш и Верхней Гаронны, в которой говорилось:
«Съезд партии радикалов и радикал-социалистов предлагает председателю партии Эдуарду Эррио оставаться верным слову, данному им от имени партии, и вновь заверяет его в своем полном доверии.
Съезд с негодованием отвергает кампании, которые были организованы против него, а также против председателей Даладье и Шотана и других членов партии, честность которых остается незапятнанной вопреки ухищрениям клеветников.
Он выражает министрам-радикалам свое полное доверие и считает необходимым поддержать правительство перемирия партий, которое должно:
1) обеспечить уважение тех принципов, которыми руководствовались при его создании;
2) требовать от всех такой же верности принципам перемирия партий, которую проявляет партия радикалов и радикал-социалистов;
3) использовать весь свой авторитет, чтобы пресечь действия мятежных организаций и всех подстрекателей и положить конец пропаганде, проводимой самыми подлыми средствами против левых общественных деятелей;
4) руководствоваться в деле восстановления финансового благополучия и авторитета государства, а также во внешней политике демократическими принципами, от которых республиканская Франция может отказаться лишь ценой своей гибели.
Съезд призвал правительство проводить мирную политику, которой следовали все левые правительства».
В воскресенье, 13 мая, на утреннем заседании комиссия по чистке представила свой доклад. Съезд исключил Гара, Боннора, публициста Пьера Бонарди, Луи Пруста, Рене Рену, Андре Эсса, Далимье. Было принято решение не исключать Юлена и Зейца. Спорным оставался вопрос о Мальви. Его обвиняли в том, что с разрешения парламентской группы он воздержался во время голосования доверия кабинету Даладье; он ссылался на свою дружбу с Кьяппом, который поддержал его перед Верховным судом. Защищался он искусно. Я должен был выступить и указать на то, что парламентская группа несет ответственность за принятое ею решение; я напомнил о процессе Мальви, где я сам являлся судьей; я напомнил также обсуждение вопроса о государственных долгах, чтобы показать, что я не ставил тогда в вину Мальви то, что он не голосовал за меня. Альбер Бейе с обычной для него резкостью выдвинул ряд новых обвинений. Он напомнил, что Кьяпп, смещенный г-ном Даладье, сказал ему: «Мы встретимся с вами на улице». Даладье подтвердил этот ответ. И снова на съезде разгорелись страсти. По требованию одного из делегатов я вновь взял слово и заявил, что если кто-либо должен нести ответственность за это, так это я, председатель парламентской группы. В обстановке невообразимого шума предложения комиссии были отклонены. В результате проведенного по требованию Мальви формального голосования он был оставлен в партии. После съезда он выразил мне свою горячую признательность; он даже сделал мне ряд странных признаний. Но когда позднее, в сентябре 1940 года, я был снят его зятем Пейрутоном с поста мэра Лиона, Мальви совершенно не вспомнил ни о своем процессе в Верховном суде, ни о бурном съезде в Клермон-Ферране; я напрасно ждал от него выражения хоть малейшей симпатии.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});