— Я только хотела сказать, что надо жить настоящим. Это все, что у нас…
— Ладно, забудь, — бросил я, чересчур быстро отводя взгляд от слишком четких и кровавых картинок, скользивших по экрану старенького портативного компьютера «Сони Акамацу». — Но все же спасибо за совет.
— Не за что, — прошептала Сара. — Это мой долг.
Она наконец отвернулась от окна и застыла темным силуэтом среди морозных узоров на плексигласе, разделившим пополам широкое небо.
— Если мне что-нибудь понадобится, я позвоню тебе или Темплтону, — сказал я.
Сара изобразила улыбку и направилась к двери моего крошечного гостиничного номера. Она отворила дверь и, перешагнув одной ногой порог, остановилась. Плотный холодный воздух и резкий свет флуоресцентных ламп из коридора создали вокруг ее фигуры ореол, словно остаточное излучение.
— Постарайтесь оставаться трезвым, — сказала она. — Пожалуйста, мистер Пайн. Это… На этот раз все может оказаться гораздо тяжелее, чем обычно.
Ее зеленовато-карие глаза — эти удивительные устройства по восемь миллионов за пару, изготовленные из оптоволоконных нитей и устойчивого к внешним воздействиям акрила, снабженные платиново-ртутными линзами и напичканные микросхемами, которые лучшие немецкие оптометристы сумели разместить в шести с половиной кубических сантиметрах, — замерцали влажным блеском. И я предположил — тогда или, может быть, позже, это я тоже не могу вспомнить, — что этот блеск говорил о чем-то, что Сара побоялась произнести вслух, что в ее мозгу было заблокировано пометкой «Ограниченный доступ».
— Пожалуйста, — повторила она.
— Обязательно. В память о прошлом, — ответил я.
— О чем бы то ни было, мистер Пайн.
И она вышла, тихо притворив за собой дверь и оставив меня в моей мрачной комнатушке, с еще более мрачным светом зимнего солнца, проникающим в единственное покрытое уличной копотью окно. Я слышал, как ее шаги затихли у лифта в дальнем конце коридора. Удостоверившись, что Сара не вернется, я потянулся за полупустой бутылкой шотландского виски, припрятанной под кроватью.
* * *
Тогда, в прошлом, я еще каждую проклятую ночь видел во сне Европу.[64] Спустя несколько лет, когда меня наконец уволили из Агентства, и я стал просто Дитрихом Пайном, гражданским пенсионером, доживающим свои дни то в восточном Лос-Анджелесе, то на Манхэттене, то в Сан-Диего, — я довольно много путешествовал для обычного пьяницы. Мой друг через приятеля одного медика свел меня с подпольным настройщиком мозгов. И тот всадил в мой череп крошечную серебряную микросхему рядом с мозжечком. Кошмары прекратились словно по волшебству. Прекратились полеты во сне, холодная испарина и отчаянные крики, заставлявшие соседей вызывать копов.
Но той зимой на Манхэттене от настройщика мозгов и его волшебной серебряной микросхемы меня отделяли долгие десятилетия. И каждый раз, как только бессонница меня оставляла, стоило задремать на пятнадцать или двадцать минут, как я снова падал вниз, бесшумно проносился сквозь тьму мимо Ганимеда,[65] устремляясь к Большому Красному Пятну, в этот вечный пурпурный водоворот, в свой персональный ад из клубящихся фосфоресцирующих туч. И я молил темных юпитерианских богов, наблюдавших за моим падением, чтобы позволили мне благополучно миновать все спутники, чтобы око антициклона наконец поглотило меня и утащило вниз, сожгло и исковеркало мое тело в бездонной пасти сверкающих молний и неимоверного давления.
Но мне никогда это не удавалось. Ни единого раза.
— Ты веришь в грех? — как-то спросила меня Сара.
Тогда она была просто Сарой, вживленные органы и встроенные микросхемы появились намного позже, а я, полностью удовлетворенный, лежал в ее объятиях и пялился на потолок нашей квартиры. Я просто рассмеялся в ответ.
— Я серьезно, Дит.
— Ты всегда серьезна. Ты возвела серьезность в степень точной науки.
— Мне кажется, ты увиливаешь от ответа.
— Да, наверно, так. Но это довольно глупый и никчемный вопрос.
— И все же ответь. Ты веришь в грех?
Нет никакой возможности определить скорость, с которой я мчусь к ненасытному и желанному шторму, а потом меня перехватывает Европа. В другой раз. Может быть, в следующий раз.
— Это всего лишь вопрос, — настаивает Сара. — Не пытайся превратить его в нечто большее.
— Все мы рано или поздно получаем то, что нам причитается.
— Это совсем не то. Я спрашивала о другом.
А потом раздается телефонный звонок, или моя рука проскальзывает между ее небритыми ногами, или оживает один из двух пейджеров, и момент уходит, а я избавляюсь от ее настойчивости.
Эта сцена никогда не происходила так, как я ее описал, но кому какое дело?
В моих снах Европа становится все больше и больше, наплывает на меня из темноты, совсем как в тех ознакомительных роликах, просмотры которых вменялись в обязанность каждому, кто хотел получить лицензию чистильщика. Фрагменты видеозаписей одной межпланетной станции глубоко врезались в память: бесконечные смятые простыни льда цвета ржавчины или песка поднимаются навстречу так быстро, так быстро… а я всего лишь маленькое пятнышко плоти в белом гермокостюме, пересекаю угольно-черные небеса с севера на восток, лечу над Маэль Дьюн, над грядой Эхион, Циликс, юго-восточной оконечностью Радамантиса. Я всего лишь падающая звезда, которая несется над ужасающе разрастающимся ландшафтом, и не могу вспомнить, как закрыть глаза.
— Парень, я была там, когда они открыли эту чертову штуковину, — повторяет Ронни и делает еще одну затяжку. У нее дрожит рука, и пепел падает на пластиковый стол. — Я просилась в Турцию, верно, корреспондентом на проклятую войну, но вместо этого получила задание освещать прибытие АйсПИКа. Я вместе со всеми сидела в пресс-центре и смотрела репортаж из карантинного отсека, как вдруг завыли сирены.
— Агентство отрицает твое присутствие, — говорю я как можно спокойнее, и она улыбается своей нервной, хрупкой улыбкой, потом сухо и невесело смеется, и серые струйки дыма тянутся из ее ноздрей.
— Дьявол, я знаю об этом, Дит. Эти мерзавцы все время переписывают историю, чтобы она соответствовала их планам, но я была там, парень, я все видела, пока они не закрыли камеры. Я видела все это дерьмо, «которого никогда не было». — И она изображает кавычки указательными пальцами в воздухе.
Это был наш последний с Ронни разговор, в последний раз, когда я навещал ее в психиатрической лечебнице Ла Каса. Через две или три недели она повесилась на электрическом проводе. Конечно, я приехал на похороны. Агентство прислало парочку своих людей в черных костюмах с тщательно заготовленными соболезнованиями для родственников, и я слинял еще до окончания скорбных речей.
И здесь, в нескольких километрах от пересечения хребта Тектамус и хребта Гармония, я заметил знакомую россыпь черных пятен, беспорядочно разбросанных по двум сходящимся равнинам.
— Вулканические льды, — раздается в моем шлеме шепот Сары.
Я слишком хорошо знаю, что ее нет со мной рядом, как не было уже долгие и долгие годы, что ее голос просто чудится мне и помогает разрушить гнетущую тяжесть безмолвия. Я начинаю считать ячейки конвекции, как считают горошины четок, как будто я был католиком и мог верить в грехи. Я еще слишком высоко, чтобы заметить какие-то свидетельства посадки, так что не могу определить, который из кратеров проходит под названием «Кратер, точка ввода 2071А», незаживающая язва, названная «вратами мора» и «устами Сакпата» в книге Эммануиля Везерби-Джонса, посвященной хьюстонскому инциденту и его следствиям в теоретической и прикладной астробиологии. Мне пришлось порыться в литературе, поскольку автор не позаботился объяснить, кто или что такое Сакпата. Я нашел его в старой книге о культе Буду в афро-карибских религиях. Сакпата был богом болезней.
Я все еще слишком высоко, чтобы отыскать «уста Сакпата», да я и не пытаюсь этого сделать.
Я не хочу этого знать.
На горизонте меня терпеливо поджидает совсем другое божество.
— Они подняли такой визг, — продолжает рассказывать Ронни. — Парень, мне его никогда не забыть, сколько бы пилюль в меня не запихнули. Мы все просто остолбенели и остались на своих местах, а этот костлявый парнишка из «Си-эн-эн»…
— В прошлый раз он был из «Ньюсуик», — вставляю я, и она трясет головой, снова затягивается сигаретой и трет покрасневшие глаза.
— Ты считаешь, это важно?
— Нет, — неискренне признаю я, и Ронни некоторое время молча сверлит меня взглядом.
— Когда ты в последний раз смог нормально выспаться ночью? — неожиданно спрашивает она, и я то ли смеюсь в ответ, то ли пожимаю плечами. — Ну вот, я так и думала.
А потом звезды с грохотом проносятся мимо моего гидробота, взвиваются черные столбы дыма, воет вентиляционная система и появляются первые зернистые кадры видеосъемки, но я ничего не слушаю. Я слишком занят своим беспомощным полетом над вздыбленными просторами Европы и бескрайними нагромождениями скованных морозом глыб — остывший мир, навсегда пойманный тенью Большого Папочки Юпитера, замерзший на несметное количество веков… Но будь я проклят, если он умер. А потом я просыпаюсь от собственных стонов или криков или, если повезет, слишком напуганным, чтобы издать хоть какой-то звук.