— Они и впрямь довольно забавны, — весело сказала Андрес. — Я долго пыталась разобраться в их экологии, если можно так выразиться.
— Экологии? Тогда ты, наверно, сможешь объяснить мне, какая польза живому существу от подобного обращения с детьми. Этих малышей, похоже, специально выращивают. Цель жизни — сохранение генов; даже в нашем искусственном мирке действует это правило. Но каким образом поедание детей может способствовать этому? Ах, вот оно что… — Он уставился на волосатые существа. — Но эти Автарки бессмертны.
— Точно. Они лишены разума, но живут вечно. Когда исчезла способность мыслить, эволюция работала с тем, что осталось.
Даже среди этих странных созданий действовали генетические законы. Но теперь возникла необходимость в новой стратегии, которая намечалась уже во времена первых Автарков. Для распространения генов путем размножения не хватало места, но если люди станут бессмертными, гены тоже смогут выжить.
— Простого долголетия оказалось недостаточно, — пояснила Андрес. — Даже самые живучие могут в конце концов погибнуть от какого-нибудь несчастного случая. Сами гены могут быть повреждены, например в результате воздействия радиации. Безопаснее их копировать! Оказалось, что для собственного блага следует порождать небольшое количество детей, немногие из которых, самые ловкие и сильные, смогли выжить.
Но как ты видишь, жизненное пространство у них ограничено. Родителям пришлось бороться за место против собственных детей. Они не заботятся о детях. Они используют их в качестве рабов — а когда рождается слишком много, то и в качестве пищи… Но всегда находится один-другой, кто доживает до зрелого возраста, и этого достаточно для поддержания численности на прежнем уровне. В некотором смысле борьба со взрослыми способствует тому, что выживают лишь сильнейшие. С генетической точки зрения, это смешанный способ выживания.
— Резервная стратегия, — сказал Русель. — Так сказал бы инженер. Дети — это страховка.
— Верно, — подтвердила Андрес.
Здесь действовали биологические законы: вот до чего дошел «Мэйфлауэр».
Русель, размышляя о судьбе своих подопечных, пришел к выводу: все дело в длительности полета.
Экипаж осознавал цель полета Корабля примерно в течение первых ста лет, пока не сменилось два поколения, а воспоминания о Порт-Сол не канули в прошлое.
На Земле исторические эпохи исчислялись сотнями лет; за тысячелетия возникали и рушились империи. Память подсказывала Руселю, что для сохранения единства сознания в течение такого длительного времени необходимо задействовать глубинный уровень человеческой психики: например, выдвинуть идею вечного Рима или поклонения Христу. Если в первые сто лет полета люди действовали осознанно, то затем смысл их действий был утерян. Русель сам наблюдал это: смертные начали воспринимать идею Корабля и его миссию через виртуальный образ самого Руселя. Даже восстание Хилина служило выражением этого культа. Можно называть это мистицизмом; как бы то ни было, такая модель работала в течение тысячелетий.
Андрес и Фараоны могли предвидеть и запланировать полет длиной в тысячу лет, размышлял Русель. Но дальше этого даже их воображение не шло; Русель заплыл в незнакомые воды. Десятки тысяч лет — подобного промежутка времени было достаточно не только для возвышения и падения империй, но для жизни целого биологического вида.
Идеология, заставлявшая смертных чистить переборки, за такое время потеряла первоначальный смысл и уже не затрагивала сознания смертных; их действиями теперь управляли гораздо более древние биологические импульсы, например инстинкт размножения: они чистили стены, чтобы приобрести партнера. Это не имело ничего общего с миссией Корабля; смертные больше не понимали подобных абстракций. А тем временем естественный отбор делал свое дело среди смертных и среди Автарков. И разумеется, по мере того, как разум сменялся инстинктами, роль Руселя становилась все более важной — лишь он один теперь являлся носителем первоначальной идеи, единственным мыслящим существом на Корабле.
Иногда он ощущал тошноту, даже чувство вины за несчастную судьбу, которая постигла бесчисленные поколения экипажа: все это во имя давно мертвого Фараона Андрес и ее эгоистичной несбыточной мечты. Но отдельные смертные быстро исчезали, словно пылинки во тьме, и с ними их мелкие радости и страдания. В этой быстротечности было что-то утешительное.
* * *
Как бы то ни было, пути назад не существовало — ни для них, ни для него.
Андрес все еще рассматривала Автарков. Хрупкие осторожные животные чем-то отдаленно напоминают его самого, с неохотой признал Русель. Странно подумать, смертные оказались в плену у бессмертных: с одной стороны, его собственный истощенный разум, управлявший Кораблем сверху, с другой стороны, бывшие Автарки, ведущие на них охоту.
— Тебе известно, что бессмертие, победа над смертью — древнейшая мечта человечества, — сказала Андрес. — Но бессмертие не превращает тебя в божество. Вот ты бессмертен, Русель, но если бы не твоя опора, Корабль, ты оказался бы совершенно беспомощен. А эти… животные… обладают бессмертием, но больше у них ничего нет.
— Это чудовищно.
— Конечно! А разве сама жизнь не чудовищна? Но генам все равно. И эти скачущие, словно обезьяны, Автарки иллюстрируют высшую логику бессмертия: чтобы выжить, неумирающему в конце концов придется пожирать своих детей.
Но все мы на этом Корабле — дети одной чудовищной матери, подумал Русель, это ее высокомерие и чрезмерная самонадеянность создали Корабль и поставили перед ним эту миссию.
— Это исповедь, Фараон?
Андрес не ответила. Она и не могла ответить. В конце концов, это ведь была не Андрес, а ее виртуальный образ, созданный системами Корабля на пределе его технических возможностей, чтобы поддержать угасающий разум Руселя. И любой ее недостаток — лишь отражение его собственных.
Собрав всю силу воли, Русель отпустил ее.
Один из взрослых, самец, сел, почесал грудь и прыгнул прямо в кормушку. При его приближении дети бросились врассыпную. Самец раскидал свежеприготовленную пищу и выудил из кучи нечто маленькое, белое. Русель догадался, что это череп, детский череп. Животное разбило его на кусочки, отшвырнуло обломки прочь и направилось куда-то — бесцельное, бессмертное, бессмысленное.
Русель, покинув амфитеатр, заделал прогрызенную перегородку. Затем он соорудил параллельно ей новую переборку и проделал в корпусе между двумя стенками дыру, создав стену из вакуума. Больше он никогда не вспоминал о том, что находилось по ту сторону баррикады.
* * *
Через двадцать пять тысяч лет после того, как его мир рухнул, Русель узнал, что ему суждено спастись.
— Русель. Русель…
Он хотел, чтобы голоса умолкли. Ему больше не нужны были голоса — ни Дилюка, ни даже Андрес. У него не было ни тела, ни живота, ни сердца; ему вообще никто не был нужен. Его воспоминания рассеялись во тьме, подобно тусклым светлым кляксам далеких галактик, окружавших Корабль. И, подобно Кораблю, он неуклонно продвигался вперед, безо всякой цели, безо всякого смысла.
Меньше всего он желал слышать голоса. Но они не затихали. С крайней неохотой он заставил свой ослабевший мозг сконцентрироваться.
Голоса доносились из коридора в деревне Дилюка. Он смутно различил фигуры людей около двери, той двери, около которой на него когда-то натолкнулся маленький Рус, — далекое воспоминание сверкнуло, как искра тепла и радости, — у этой самой двери стояли два человека.
Прямоходящие. В одежде.
Это не смертные. Они призывали его. Могучим усилием воли Русель заставил себя очнуться.
Они стояли бок о бок, мужчина и женщина — молодые, наверное не старше тридцати. Одетые в опрятную оранжевую униформу и сапоги. Мужчина был чисто выбрит, женщина держала на руках младенца.
Вокруг них столпились смертные. Обнаженные, бледные, широко раскрыв глаза от удивления, они, присев на корточки, протягивали к улыбающимся пришельцам длинные руки. Некоторые яростно скребли пол и стены, ухмыляясь, сверкая зубами. Они пытались произвести впечатление на новоприбывших сноровкой в уборке — единственным способом, который был им известен.
Женщина позволила смертным погладить ее ребенка. Но глаза ее были настороженными, а улыбка принужденной. Мужчина держал руку поблизости от оружия, висевшего на поясе.
Руселю потребовалось немало усилий, чтобы отыскать устройство, позволявшее ему говорить. Он произнес:
— Русель. Это Русель.
Когда призрачный голос разнесся по коридору, мужчина и женщина в испуге подняли головы, а смертные съежились. Пришельцы с восторгом переглянулись.
— Это правда, — воскликнул мужчина. — Это действительно «Мэйфлауэр»!