Такое ощущение, что мы присутствуем при самоубийстве профессии театрального критика или же при убийстве самой театральной критики.
Не умея понять происходящее на сцене, критики начинают хронометрировать спектакли: "Сирано де Бержерак" — 1 час 12 минут, "Сладкий Гамлет"— 1 час 10 минут, — создавая прецедент, в критике невиданный. Они же начинают сравнивать спектакли экзотических восточных театров с классическими достижениями национальной кухни, называя свои статьи так: "Пекинская опера лучше пекинской утки" или "Немного Кабуки для тех, кто любит суши и сашими". Гурманы и дегустаторы высокого полета — видимо, так ощущали себя писавшие о фестивале, — применив к непонятным им и ими неосвоенным интеллектуально спектаклям критерии, нам, к сожалению, неизвестные, сопровождали едва ли не всякую свою статью следующими эпитетами в адрес того или иного спектакля: "Грандиозно!", "Стопроцентный хит!", "Звенящее совершенство", "Лучший немецкий актер современности", и — через раз — "лучший спектакль Чеховского фестиваля!".
Предлагая нам сумбурные и субъективные описания того, что увидели и успели запомнить, критики занимались оценкой, а не анализом, строили систему комплиментов, а не доказательств, замещали отсутствие культуры вымученным красноречием и тусовочным сленгом.
Бедный, бедный Пятый международный театральный фестиваль имени А. П. Чехова! Видимо, он должен был состояться хотя бы для того, чтобы один очень известный и чрезвычайно много пишущий "критик" мог обнаружить в музыке "Травиаты" Верди... арию Герцога, из, по всей видимости, "Риголетто", написать имя кондитера Рагно через "о" и создать неологизм — "сирановский нос", а в другой своей "статье" не суметь различить "Страшный суд" Микеланджело и "Сикстинскую мадонну" Рафаэля.
Бедный, бедный Чеховский фестиваль!
(Три проблемы Чеховского фестиваля // Театр. 2003. №4).
Заключение
Последние страницы любой книги — вещь для автора весьма ответственная. Момент прощания с читателем должен запомниться. Автор постарается добиться соответствующего эффекта.
Одна мудрая театральная дама в более чем преклонном возрасте заметила, что в отечественном театре остались единицы активно работающих театральных критиков — вот такая-то, вот такой-то... К сожалению, она не отметила куда более важное обстоятельство, связанное не с вымиранием "художественного сословия", но с исчезновением самой профессии.
В России любая ситуация зреет долго, осознается с опозданием. А вот во французской прессе я еще в 1986 году обнаружил статью некой Эвелин Эртель, красноречиво озаглавленную: "Профессия критика под вопросом" .
Она прежде всего устанавливает связь между жизнью общества, состоянием театра и тем положением, в котором оказывается театральная критика. Находя все новые и весьма аргументированные доказательства кризиса театральной критики, автор пишет о потере театром своего места и роли в духовной жизни общества, о том, что "критика находится в кризисе только потому, что в кризисе находится театр, подчас столь бессодержательный, что, пожалуй, и сам не ведает, для кого и для чего он влачит свое существование". В чем же видит автор приметы кризиса в критике? В полной утрате критериев, содержательных и художественных, в принципиальном отсутствии всякой идеологии, вне которой, по ее мнению, творчество и его осмысление невозможно. Законодатель "театра бульваров", знаменитый Жан-Жак Готье из "Фигаро" имел свои идеи, в том числе и театральные, защитник "ангажированного" театра и любитель Брехта Жиль Сандье не скрывал своих политических пристрастий. Но им были в равной степени присущи убеждения, принципы, которые они защищали и которые блистательно отсутствуют, по мнению Э. Эртель, у большинства современных критиков.
Э. Эртель говорит парадоксальную вещь: она предпочитает неопытность влюбленного в театр критика-любителя виртуозному умению прожженного критика-профессионала. Она пишет: "профессиональный журналист пишет о театре по необходимости, по обязанности, из-за денег, а непрофессионалом движет живой интерес и любовь к театру"; она называет "генетическим кодом" театральной критики трепетное и любовное отношение к театру. И тут же отмечает неприличную игру интересов вокруг театрального искусства, несвободу мнений штатных обозревателей, влияние на критика "приятельской среды", которая превращает его в рупор групповщины.
[* Журнал "Theatre-public". 1986. № 68.]
Наконец, автор высказывает мнение о театральных критиках как о "паразитах театра", которые существуют за счет театра, но сами ничего ему не дают. Э. Эртель колеблется, говорит, что суждение это не бесспорно, но и небеспочвенно. Оно обретает силу и справедливость в тех случаях, как заметил Жиль Сандье, когда критик "принимается за чужое произведение не для того, чтоб его понять и объяснить, но чтобы эгоистически любоваться самим собой в его отражении, чтобы отнестись к нему как к поводу поговорить о себе, чтобы загрузить читателя своими фантазмами, своими комплексами, своими стилистическими упражнениями, наконец, своим злопамятством или приятельскими симпатиями" .
Многое подобное тому, о чем в свое время писал французский автор, происходит сегодня у нас на глазах. Мне не хотелось бы расставаться с читателем на мотивах тягостно-пессимистических, но подчас мне кажется, что о театре сегодня пишут или ради денег, или чтобы себя людям показать, или из благородного стремления поддержать падающий все ниже уровень отечественного театра соображением типа — у нас, в России, все есть, даже есть театральная критика...
Мне не хочется говорить о статьях, которые в таком-то журнале печатаются на деньги заказчика, что, по существу, делает его "голосом клаки". Мне не хочется говорить о такой-то газете, в каждом номере которой помещены под разными именами, а то и в открытую по несколько статей одних и тех же авторов, работников редакции, что, конечно, выгодно в финансовом плане, но превращает газету по форме — а, если сказать откровенно, то и по содержанию, по уровню — в подобие стенгазеты. Мне не хочется говорить о таком-то журнале, который все более превращается в снобистско-семейное издание, отмеченное предельным субъективизмом и уже помянутой выше групповщиной. Мне совсем не хочется говорить о газете с "агромадным" тиражом, собравшей в себе целый набор "золотых перьев России", в которой печатаются самые безграмотные статьи о театре, что и понятно, потому что завотдел культуры сей газеты не отличает Микеланджело от Рафаэля, а "Травиату" — от "Риголетто". А менее всего мне хочется писать о новом типе самоцензуры, которым выгодно обзаводятся сегодня и маститые, и, к сожалению, молодые критики, что сродни договорным матчам в спорте: критик пишет то, за что театр платит ему по максимальным расценкам.
[* Sandier J. Theatre en crise. Paris. 1982. P. 299.]
Из этой ситуации, на мой взгляд, возможны только два выхода. Один — принять "правила игры" и активно, с азартом, в нее включиться. Другой — сменить форму деятельности. Например, уйти в науку или, скажем, начать преподавать.
Разумеется, лекция — не статья. Однако между написанным, а тем более произнесенным при устном обсуждении спектакля словом критика и словом лектора не столь уж большая разница. Если в идеале критик эрудит, эксперт, судья и советчик одновременно, то ведь с позиций классического театроведения лектор располагается где-то по соседству.
Недавно на одном обсуждении молодая коллега тактично-вскользь упрекнула меня в "устаревших подходах к театру". А много раньше боевая и несколько склонная к истерии студентка, слушая лекцию о великих итальянских актерах, о Сальвини и Дузе, чуть ли не вскричала: "Вы рассказываете нам о том, что нам в творчестве не понадобится!"
Оба эти случая мне было пережить не только не трудно, но даже приятно. Потому что хотя бы на лекциях можно называть "мышь — мышью", как в известном с детства стишке Маршака, а не подыскивать ей новые диковинные названия в угоду новейшим веяниям, немыслимым изломам моды или чему-либо еще. Здесь хаос уступает место логике, неповторимость не противоречит общим законам творчества, театр обретает достоинство и свое место среди других искусств. Здесь коммунист Брехт вовсе не теснит абсурдиста Беккета, веривший в богов Эсхил уживается с безбожником Эврипидом, а гений ремесла Сара Бернар в каком-то высшем смысле оказывается единомышленницей великой исследовательницы "жизни человеческого духа" Элеоноры Дузе.
Иногда слушателей удается настроить на ужасно старомодную волну подлинного творчества. Это, конечно, не превратит их в одночасье в истинных художников, но, тем не менее, быть может, приблизит хоть на сантиметр к такому превращению. Здесь иногда даже удается внушить студентам, что есть неразрывная связь между жизнью и искусством, что, может быть, "книга жизни" в конце концов и есть "книга искусства". Ах, как это хорошо!..