Чернышев уехал в Стокгольм в последних числах ноября. Чувствуя, что выступает на первые роли, что значение его возрастает, в восторге от поручения, отвечавшего его вкусам и талантам, он бодро пустился в путь и храбро боролся с трудностями, которые создавали ему во время его зимнего путешествия и природа, и дурное время года. Во время переправы через залив ему пришлось пробираться между Аландскими островами “частью пешком, по чрезвычайно тонкому льду, частью на лодке”.[633] Буря задержала его на три дня на пустынном островке, вследствие чего он мог приехать в Стокгольм только ночью с 1 на 2 декабря, страшно измученный и полузамерзший. Оказанный ему в шведской столице прием вернул ему силы. Тотчас по приезде его предупредили, что наследный принц будет очень рад повидаться с ним. Следовало только, чтобы молодой путешественник, по правилам этикета, был сначала представлен Карлу XIII. Чернышев исполнил эту формальность, и тотчас же после аудиенции у короля русский посланник, генерал Сухтелен, проводил его к Бернадоту. Шведский министр иностранных дел Энгерстрем присутствовал при свидании в качестве четвертого свидетеля. Увидев Чернышева, Бернадот тотчас же пошел ему навстречу, бросился ему на шею в буквальном смысле этого слова и несколько раз крепко облобызал. Благодаря присутствию обоих министров, сцена свидания ограничивалась некоторое время этой пантомимой и обычными уверениями в дружбе, но, “когда принц отошел немного от присутствующих”, Чернышев, улучив минуту, намекнул ему, что у него есть к нему поручение, которое должно устранить нежелательное недоразумение по поводу личных чувств русского императора, и что он просит Его Высочество соблаговолить дать ему частную аудиенцию. Крайне заинтересованный, Бернадот назначил свидание на другой день, в воскресенье, после проповеди. (С тек пор, как Бернадот вступил на Шведскую землю, он сделался усердным лютеранином и считал долгом добросовестно соблюдать все обряди религии, которых крепко держались его будущие подданные). Но, с ужасом думай о России, он, не откладывая до завтра, решился осведомить Чернышева со своими взглядами на политику, которой хотел держаться по отношению к ней. Он ничего так не желает, – сказал он, – как поддерживать с Россией наилучшие отношения и никогда не делал ей ни малейших затруднений. “Его Императорское Величество может двинуть свои войска на Восток, на Юг, на Запад”, – Швеция будет спокойна. Швеция отлично понимает, что ее безопасность зависит только от соседнего государства. Она может забыть весь свет, но не Россию. Все это было сказано второпях, полушепотом, но горячим и убежденным тоном. Затем, подойдя к присутствующим, принц “говорил только о безразличных вещах” В воскресенье после проповеди, когда они свиделись без свидетелей в кабинете принца, тот первый заговорил вполне откровенно. Он сказал, что будет говорить, “как с самим собой”. Правда ли, – спросил он, что Россия хочет принудить Швецию к известным решениям? Если это так, то Россия более, чем достигла этого, так как только страх ее вмешательства привел к объявлению войны англичанам – к этому гибельному для страны поступку. Конечно, справедливость требует, чтобы и Швеция “внесла свою лепту в дела континента”. Но отчего же не принять соображение ее положения и ее средств? Более восьми, или десяти месяцев она, не в силах обойтись без доставляемых ей Великобританией колониальных товаров, что же касается конфискации уже выгруженных и сложенных в амбарах товаров, то об этом нечего и думать. Этого не допускают ни уважение к частной собственности, ни законы Швеции. К тому же, Бернадот крайне скептически, относился к мысли воздействовать на Англию применением этих строгих мер. По его мнению, тормоз к установлению всеобщего мира был не в Англии, и, не произнося пока имени Наполеона, а пользуясь только перефразировкой, он дал понять, что главное препятствие к миру заключается “в честолюбии и эгоизме французского правительства”.
Из последней фразы Бернадота, полной задних мыслей, Чернышев понял, что может говорить безбоязненно и что его секретные сообщения встретят радушный прием. В своем донесении царю он говорит: “Подметив истинные чувства принца к Франции и видя, что он по-прежнему откровенен со мной, я сказал ему, что император Наполеон действительно обращался к Вашему Величеству с просьбой поддержать предъявленные им к Швеции требования, но, ввиду того, что со времени Фридрихсгамского мира требования и интересы политики Вашего Величества вынуждают вас желать внутреннего процветания Швеции и сохранения существующих между Россией и Швецией дружественных отношений, вы никоим образом не желаете оказывать давление на волю и решения Швеции, что в этом случае, как и во всех других, она может руководствоваться только своими собственными интересами, без всякой помехи с вашей стороны”.
Едва были произнесены эти слова, как на лице Бернадота явилось выражение величайшего удовольствия, почти восторга; как будто с него свалился тяжкий груз. Он сказал, что теперь ему возвращен покой. Как бы в ответ на полную откровенность Чернышева, он, без всяких околичностей, заговорил о неприятном и тяжелом положении, в какое ставили его французские требования. Разве такого обхождения должен был ожидать он “от государства, которому своей тридцатилетней службой приносил пользу, а, может быть, и честь, разве мог он ожидать чего-нибудь подобного от императора Наполеона, которого изо всех сил поддерживал в известные времена и неоднократно выручал из неприятных и затруднительных положений?” Заговорив на эту тему, он уже не сходил с нее, – и дал заметить и свою беспредельную преданность шведам, и дурные чувства, которые таил в душе против старого товарища по оружию, вcя вина которого состояла в том, что он так страшно обогнал его на пути карьеры, начатой ими в одно время. В этом отношении одна фраза всецело выдала его. “К несчастью, – сказал он, – судьбе угодно было, чтобы из товарища я сделался подданным”. Но, прибавил он, хотя он и простой маршал, он покраснел бы от стыда, если бы ему пришлось рабски подчиняться всем причудам деспотического характера; тем более он не должен переносить “подобных нагоняев” теперь, когда доблестная нация оказала ему честь, избрав его своим главой. Не довольно ли и того, что он привез в подарок шведам разорительную войну. Далее он говорил, что его мучит мысль, что он так дурно отплатил Швеции за здоровье, что эта мысль составляет несчастье его жизни; что он никогда не утешится. Его высокопарные и пылкие выражения, свойственные южанам оживленные жестикуляции, напыщенная речь, до гасконского произношения включительно, от которого он никогда не мог отделаться – все это придавало еще более пикантности странным признаниям, которые с наслаждением выслушивал Чернышев.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});