И они пошли, но не рядом: по мнению Коли, идти рядом им все-таки не годилось, — могло кое-кому броситься это в глаза; поэтому Коля отстал на несколько шагов, хотя Матийцеву такая осторожность казалась излишней.
И в лавочку, о которой говорил Коля, Матийцев заходил один; сошлись они снова только тогда, когда вышли за город.
— О том, что мне не дали выйти из гимназии с аттестатом зрелости, я ничуть не жалею, — говорил здесь, вдали от домов, уже без предосторожностей Коля. — Это же еще целых два года должен был я «иссушать ум наукою бесплодной», — какими-нибудь «Записками о Галльской войне» Юлия Цезаря! На кой черт нужен мне Юлий Цезарь с его Галльской войной и латинским языком, скажите? А сколько дорогих часов загублено зря этим латинским языком, катехизисом митрополита Филарета, чистописанием!.. Какое зрелище: сидят гимназисты шестого класса и неукоснительно каллиграфически выводят букву за буквой! Что же их, в писаря в канцелярию его величества готовят?.. А «Камо пойду от духа твоего и от лица твоего камо бежу? Аще взыду на гору, ты тамо еси, аще сниду во ад, — тамо еси…» Поди-ка не вызубри этого для батюшки, — кол от него в дневник получишь! А запись на спряжении неправильных латинских глаголов, — другой кол. Сколько времени зря ушло на никуда не нужную чушь, — подумать страшно!.. Мало ли есть у зажиточных людей никчемных профессий, однако… на чьей-то шее сидят же эти дармоеды! Я и до шестого-то класса дошел только потому, что за нас и на нас, на всех моих товарищей, рабочие работали. Высчитано точно: для того, чтобы какой-нибудь санскритолог мог своею никому не нужной наукой заниматься, целых двести рабочих семейств должны отдавать ему излишки своего труда.
— Как же это понять — «отдают излишки труда»? — спросил Матийцев. — Это вы, Коля, конечно, тоже заучили, как катехизис.
— А что же такое он производит? — вскинул на него глаза Коля. — Он только потребляет, но совершенно ничего не производит, потребляет же, конечно, много: кто беден, тот санскритом заниматься не станет…
И вдруг перебил сам себя:
— Вот теперь лицо у вас бледное, а посмотрели бы вы на себя, когда говорили в суде!.. Лицо было совершенно красное, и шея, и даже глаза красные… И я за вас тогда очень боялся, кабы с вами чего не случилось.
— Да, я волновался очень, — согласился Матийцев. — Я вообще ведь никогда не имел дела с судом, и вдруг пришлось.
— Еще и на таком деле, как у Божка, в котором вы же и были виноваты.
— Я? Чем же именно? — удивился Матийцев.
— Как же так «чем»! Ведь вы же сняли его, рабочего, с работы? Зачем же сняли? Ведь могли бы его не увольнять?
— Да, мог бы, но… это было бы именно то самое толстовское «непротивление злу насилием», о котором вспомнил прокурор. Он очень меня оскорбил тогда, — словами, конечно, — и я оказался в трудном положении… Вообще мне даже и сейчас кажется, что иначе я поступить не мог.
— Не могли простить?
— Может быть, простил бы через два-три дня, но… он не захотел дожидаться так долго.
— Что вами все рабочие довольны, это, конечно, прозвучало в вашу пользу в ушах присяжных, только не в мозгу прокурора: прокурор вообще вас не забудет, не обойдет своим вниманием… И хотя у кухарки вашей очень естественно вышло, как она продала ваш револьвер кому-то в пиджаке синем, но разве прокурор в это поверил?
— Вы думаете, что не поверил?
— А кто же вообще-то поверить может, чтобы человек такого политического накала, как вы, расстаться мог с револьвером?
Матийцев ничего на это не ответил, но, заметив в стороне одинокий осокорь, кивнул на него:
— Вот там, кажется, и можем мы сесть подкрепиться.
— Место подходящее, — одобрил Коля, все-таки оглянувшись назад и в стороны. — Там даже вроде какого-то овражка: может быть, глину там копали… Вы в Крыму когда-нибудь были?
— Нет, не приходилось.
— Да, так как ваша специальность — каменный уголь, то вам зачем в Крым: угля там нет… То есть, какие-то Бешуйские копи, но только уголь там бурый… А железной руды много под Керчью. Там же есть и завод.
— Кажется, французский.
— Да, французы там основались.
— То-то что французы.
Когда уселись под деревом и принялись за свой обед, Матийцев испытал мало знакомую ему радость, что вот благодаря ему будет сыт сегодня так, как, может быть, не был сыт уже давно, этот сразу полюбившийся ему юнец, бросившийся в огромную жизнь один, без всякой поддержки, ради серьезнейшего дела, в полную возможность которого он поверил, несмотря на всех этих прокуроров и председателей судов, несмотря на всех приставов — судебных, становых и прочих, несмотря на всех жандармов, на всех шпиков, на всех околоточных и городовых и стражников.
Главное, что он видел в этом юнце, было то, что вот он уже умудрен жизнью, он уже делает в ней что-то такое, от чего не разбогатеют ни голопеевские бельгийцы, ни керченские французы, и он не может даже подумать сказать о себе так, как вырвалось у него лично только на суде: «Я хотел уничтожить себя, как подлеца!»
А Коля Худолей, насыщаясь совершенно деревянной копченой колбасой и черствой булкой, говорил в то же время с большим увлечением:
— Это у вас вышло знаменито, что вас ударило в голову, хлопнуло: получилось так, — не своим же стулом в руках Божка коногона, а всем шахтерским бытом, всей этой жизнью страшной, какою вообще рабочие наши осуждены жить! Чем осуждены жить? Нашим государственным строем, вот чем… Между тем кто же добывает уголь? — Шахтеры! А без угля, — это вы вполне ярко выставили, — какая может быть промышленность в России? Кустарная, какая была при Иване Грозном!.. А вот в Баку, — я был в Баку, — кто добывает нефть? — Нефтяники! А у нефти огромное будущее, не говоря о том, что нефть и бензин из нефти проникают и теперь куда угодно… А кто городишко этот построил? А кто железную дорогу к нему провел? Всё они же, рабочие, — первые люди на земле, — двигатели всей жизни, — вот кто! Вы и подчеркнули это на суде… И выдумка эта ваша, будто вы как раз самоубийством хотели кончить, когда Божок к вам залез и к жизни вас вернул, только уж к настоящей жизни, а не к обывательской, и чем вернул? — тем, что по голове хлопнул, — это выдумка, как же она кстати пришлась! И как же я вами любовался, когда вы говорили это! Вот, думаю, как инженера этого по голове хлопнуло, и он воскрес, так и всю Россию нашу не иначе, как очень скоро хлопнет, — именно по голове хлопнет и, главное, скоро, вот в чем радость моя была!
— Хлопнет, вы полагаете? — спросил Матийцев удивленно.
— Не-пре-менно хлопнет! — уверенно ответил Коля.
— И кто же все-таки хлопнет?
— Как «кто хлопнет»! Мы с вами и хлопнем, — вот кто!
— Вон как вы думаете!.. И верите в то, что еще даже и скоро?
— Непременно скоро! Ведь рабочих уже раскачали даже здесь, в Донской области… А на Кавказе-то как! А в Питере, в Москве, в Иваново-Вознесенске!.. В Москве Пресня разве забыта? А в Крыму, в Одессе броненосец «Потемкин», крейсер «Очаков»? Не только ничего не забыли, а как следует во все это вникли рабочие, — почувствовали, что они — сила… А ведь только это и надо нам, чтобы сознание своей силы у рабочих появилось: дальше уж там покатиться должно, как по рельсам.
Матийцев смотрел на тонкое в линиях, но по-южному загорелое лицо Коли, снявшего здесь свою фуражку, и думал, пока говорил он, что сделал в этом юнце как будто какое-то большое приобретение, нашел то, чего ему не хватало. В ту сумятицу мыслей и ощущений, которая его охватила, этот юнец с украинской фамилией как будто внес шахтерскую лампочку, позволившую ему самому, инженеру Матийцеву, рассмотреть как следует, что к чему и зачем. Рассмотреть вблизи то, что ему представлялось чрезвычайно далеким, — вот это так находка, вот это так неожиданность! Точно с неба свалился и вот теперь сидит рядом с ним и ест деревянную колбасу, как лакомство!..
— Вы вспоминаете девятьсот пятый год, Коля, — сказал он, — и тогда Россию действительно хлопнуло, но хлопнуло там, на Дальнем Востоке, — хлопнуло извне, я хочу сказать: сначала извне, а потом уже рикошетом хватило изнутри. Так это произошло, если припомнить историю. Сначала извне, а потом уж изнутри, — на этом я делаю ударение. А вы уверены, что опять, и притом скоро, хлопнет по голове. Откуда же ожидают этого? Ведь не с Востока же, а?
— Нет, не с Востока, а с Запада, — твердо сказал Коля.
— С Запада, вы полагаете?
— Да, конечно, с Запада! Ведь Запад усиленно готовится к войне с русским правительством, а русское правительство потихоньку ополчается на войну с Западом… А что может выйти из этого ополчения, мы уже имеем понятие: Дальний Восток открыл нам глазки.
— Темное предчувствие этого есть у меня, — сказал точно про себя Матийцев.
— Какое же «темное»? Вы на суде говорили об этом вполне ясно, — подхватил Коля.