колонны двигались на запад вдоль двух параллельных оврагов. В путь они тронулись рано утром, в пятом часу, когда было еще совершенно темно. Мы знали, с какой стороны они идут, и подготовили для их встречи пять линии – две линии пехоты, затем линию артиллерии и, наконец, еще две линии, где их подстерегали танки и кавалерия… Мы пропустили их через первые три линии, не сделав ни единого выстрела. Думая, что им удалось обмануть нас и прорваться через все наши укрепления, немцы разразились громкими, ликующими воплями, на ходу стреляли в воздух из пистолетов и автоматов. Теперь они выбрались из оврагов и шли по открытой местности.
И вот тогда-то все и произошло. Было около шести часов утра. Наши танки и кавалерия внезапно появились из своих укрытий и устремились прямо в гущу обеих колонн. Трудно описать, что тут началось. Немцы бежали во все стороны, и в течение четырех часов наши танки носились взад и вперед по равнине и сотнями давили их. Наперегонки с танками наша кавалерия[193] гнала их по оврагам, где танкам было трудно продолжать преследование. Большую часть времени танки не стреляли, опасаясь задеть свою кавалерию. Многие сотни кавалеристов рубили фрицев саблями и крушили их так, как никогда еще не крушила врага кавалерия. Брать пленных было некогда. Это была бойня, которую ничто не могло остановить, пока она не закончится. На небольшом участке было перебито более 20 тыс. немцев. Я был в Сталинграде, но мне никогда не доводилось видеть такого сконцентрированного в одном месте побоища, как здесь – в полях и оврагах на этом маленьком клочке земли. К девяти утра все было окончено. В этот и следующие несколько дней нам сдалось в плен 8 тыс. человек. Это были те, кто убежал как можно дальше от главной арены бойни и прятался в лесах и оврагах.
Три дня спустя мы обнаружили в Дюржанцах тело генерала Штеммермана. А вскоре после этого Конев мог от души посмеяться, когда германское радио сообщило со всевозможными подробностями о том, как Гитлер лично вручал Штеммерману высокую награду. В том, что генерал Штеммерман был мертв, никаких сомнений быть не могло. Я сам видел его труп. Наши бойцы положили его на грубо сколоченный деревянный стол в каком-то сарае. Там он и лежал, со всеми своими орденами и медалями на груди. Это был старик небольшого роста, седой. Судя по глубокому сабельному шраму на щеке, он принадлежал в молодости к какой-нибудь студенческой корпорации дуэлянтов. Мы сначала подумали, не было ли это инсценировкой – может, это простой солдат, переодетый в генеральский мундир. Однако все личные документы Штеммермана были при нем. Конечно, немцы могли подделать документы, но вряд ли им пришло бы в голову подделывать удостоверение с фотокарточкой на право ношения охотничьего ружья, выданное в 1939 г. в Шварцвальде… Мы похоронили Штеммермана как подобает. Мы можем себе позволить хоронить генералов подобающим образом. Остальных мы зарывали в ямы; если бы мы вздумали рыть для каждого отдельную могилу, нам потребовалась бы в Корсунь-Шевченковском целая армия могильщиков… А терять время мы не могли. Конев очень придирчив, он требует, чтобы трупы были убраны за два дня летом и за три зимой… Однако мертвые генералы попадаются не так уж часто, поэтому мы могли устроить Штеммерману надлежащие похороны. Во всяком случае, он был там единственный генерал, который не струсил. Все остальные драпанули на самолетах.
– Он что, покончил с собой? – спросил я.
– Нет, его ударило в спину осколком снаряда, но многие эсэсовцы действительно кончали самоубийством, хотя, пожалуй, только они.
– А что они делали со своими ранеными? Правда ли, что они их убивали?
– Да. И это, несомненно, способствовало той атмосфере истерии, какой была отмечена их последняя ночь в Шендеровке. Приказ убивать раненых выполнялся очень строго. Они не только застрелили сотни своих раненых – так, как они обычно расстреливали русских и евреев, в затылок, – нет, они еще зачастую поджигали санитарные машины с мертвыми. Что может быть более жутким, чем зрелище, представшее нашим глазам, когда мы открыли эти обгорелые фургоны? Все они были полны обуглившихся скелетов со слишком просторными гипсовыми повязками вокруг рук или ног. Ведь гипс не горит…
Разгром корсунь-шевченковской группировки подготовил почву для нашего нынешнего весеннего наступления. Он явился фактором огромнейшей психологической важности. Немцы до известной степени забыли Сталинград; во всяком случае, впечатление от Сталинграда отчасти уже потеряло для них остроту. Важно было напомнить им о нем. Теперь они будут еще больше бояться окружения».
Мне трудно сказать, являются ли приведенные Камповым факты и цифры более правильными, чем те, которые назывались немцами после войны. Трудно мне также судить о том, действительно ли ни одному немцу, как явствует из его рассказа, не удалось вырваться из котла; вероятно, некоторым, в частности генералам, все же удалось. А может быть, они бежали на самолетах за несколько дней до того. Однако рассказ Кампова, даже если сделать скидку на некоторую склонность последнего к романтизации событий (в частности, что касалось кавалерии), по-видимому, дает удивительно живую и правдивую картину того, что произошло на самом деле. Слушая его, я отчетливо представил себе как истерическое состояние полной безнадежности, охватившее закаленные фашистские войска, когда они оказались в котле, так и то ожесточение («брать пленных было некогда»), с которым дрались советские войска.
Надо самому увидеть украинскую весеннюю распутицу, чтобы понять, что это такое. Вся страна превращается в сплошное болото, а дороги уподобляются потокам грязи, нередко полметра или даже метр глубиной, с глубокими ямами, которые делают еще более трудным передвижение по этим дорогам любого вида транспорта, кроме советского танка Т-34. Большинство немецких танков оказалось не в состоянии преодолеть эту грязь.
8-я армия генерала Хубо, не сумев пробиться в корсунь-шевченковский котел и понеся при этом очень тяжелые потери, решила, несмотря ни на что, удержать свой участок линии обороны, проходившей от Кировограда на юге до Винницы на севере, то есть линию, начинавшуюся южнее Корсунь-Шевченковского выступа (находившегося теперь в руках советских войск) и кончавшуюся примерно в 65 км к северу от Умани. Немцы считали, что, пока период распутицы не кончится, бояться им абсолютно нечего; поэтому они спокойно занялись укреплением своей новой оборонительной линии севернее Умани, мобилизовав для этого тысячи украинцев – из местных жителей.
Однако 5 марта, в самую распутицу и бездорожье, Конев начал свое фантастическое «молниеносное наступление через слякоть и грязь». Оно началось с артиллерийской подготовки, в результате которой на немецкие позиции обрушился шквал огня. Не прошло и шести дней, как немцы были оттеснены и выбиты из Умани. Грязь была настолько непролазной, что они бросали на произвол судьбы