— Лучше брата позабавь, чем всякие глупости читать, — сказала она сердито.
В сердце Маши закралась тоска: ну почему, почему они смотрели так осуждающе, эти две пожилые тетки? Ведь хорошо написано, и про хорошее: путаница разъяснилась, люди счастливы, — за них хочется порадоваться… Это глупости? А что же не глупости?
— Ты бы «Новый завет» почитала, — сказала ей как-то няня и сунула книжонку, отпечатанную на дешевой сероватой бумаге. Книжка была с картинками. В ней рассказывались разные истории про Марию, про Иисуса Христа. Маша прочитала ее всю, от начала до конца, и не увидела, чем же она лучше «Барышни-крестьянки». В ней тоже было написано про любовь, только похуже.
Среди Машиных драгоценностей хранился удивительный красно-синий карандаш, подаренный папой. Этим карандашом Маша раскрашивала всё; что попадалось под руки. «Новый завет» особенно нуждался в этом — картинки в нем были серые. Маша принялась украшать книгу. Христа выкрасила в синий цвет, осла в красный, волхвов тоже в красный. Она с упоением раскрашивала, пока карандаш не затупился с обеих сторон. Но стоило попросить у няни ножик, чтобы заточить карандаш, как на Машу посыпались упреки. Няня выхватила «Новый завет», сунула его себе под подушку, и долго бранила Машу неизвестно за что, потому что книга от раскраски стала лучше, нарядней.
Теперь, когда девочка хватала с полки всё подряд и читала, подчас не понимая, у нее стали зарождаться один за другим мучительные вопросы: как? почему? откуда?
— Няня, откуда всё взялось? — спрашивала она десятый раз об одном и том же.
— Отстань, я занята, — отвечала няня.
— Откуда всё взялось? — спросила Маша вечером маму, когда она вернулась из своего детдома.
— Ты еще мала, тебе рано об этом знать, не поймешь, — ответила мама и занялась своими делами.
Но разве этот вопрос выйдет из головы! Утром Маша снова пристала к няне?
— Откуда всё взялось, — ну, люди, земля, небо? Скажи, откуда?
— Есть книга, где всё это сказано, — ответила няня. — Но ее для баловства не читают. Это священная книга. В ней про всё говорится.
— Дай, нянечка, я почитаю!
Няня измерила ее глазами. Перед ней стояла худенькая девочка в ситцевом платье, из которого уже выросла, с беленькими растрепанными волосами. И чего ей надо? Другие играют себе в куклы и никакого беспокойства от них нет, а этой то скажи, другое скажи…
Няня открыла свой сундук. Там лежали таинственные старинные вещи: золотого цвета шелковая нижняя юбка, которая шуршала и коробилась, как тонкая жесть; вышедшая из моды соломенная шляпка со страусовым пером; старое лиловое шелковое платье немыслимой длины. Эти вещи няне подарили у прежних хозяев, фабрикантов Больц, где она жила до того, как пришла к Анне Васильевне.
Среди старых вещей мелькнула крупная фотография девушки.
— А это доченька моя, Маргариточка, — сказала няня, стоя возле сундука на коленях и проводя рукой по фотографии, словно смахивала пыль. Она взяла портрет в обе руки и долго смотрела на него, пока на фотографию не упала крупная слеза:
— Умерла Маргариточка. А она способная была. Угодила я Больцам, жалели меня, и мою Маргариту в гимназию определили. Бывало, задачки решать — так их дочка сидит-сидит, ничего решить не может. Зовут Маргариту мою: она вмиг. Она ихней дочери помогала учиться. Известно: способности у человека не от достатка, они от природы, от бога. Если б меня учили маленькую, я б давно доктором была.
— А почему тебя не учили?
— А я сирота была, деревенская… Всё по чужим людям, в няньках. Потом выросла. И увез меня брат Христиана Ивановича Больца, Маргариточкин папа… Он лесничий был. Красивый, образованный, — она вся в него, портрет. Потом…
Няня опасливо смотрит на Машу — не задаст ли она какого-нибудь щекотливого вопроса? Ведь не венчался с ней брат Христиана Иваныча. Увез к себе на месяц, а потом жена Христиана Иваныча в прислуги ее взяла.
— А потом родилась Маргариточка… И служила я у Больцов. Счастье выпало мне, выросла дочка умницей, да вот — простудилась… А болеть ей дома не разрешила хозяйка. Взяла я извозчика, отвезла в больницу, а больница плохая, сестры невнимательные. Сквозняки устраивали, застудили. Умерла Маргариточка. И с тех пор я от Больцов ушла.
Няня говорит, а сама всматривается в карточку так напряженно, будто верит: вот так впейся взглядом в фотографию, — и оживет она, улыбнется или хоть мигнет разок. Всё бы легче.
— Вот эта книга. Библия.
Няня достает с самого дна сундучка толстую книгу. Она без картинок, ну да неважно: зато в ней сказано, откуда что взялось.
— Почитаешь и отдашь мне. Руки вымой прежде.
И вот Маша открывает первую страницу: «Вначале было слово и слово было к богу…
И в первый день сказал бог: да будет свет. И стал свет.
И создал бог твердь и сушу…»
«Создал… А из чего создал? Как? — думает Маша. — Но может, это сказано дальше?»
«И сотворил бог моря и реки…»
— Няня, здесь ничего не объясняется, — говорит Маша, прочитав первые главы библии. — Написано: создал. А откуда он взял ее — неизвестно.
— Верить надо, а не допытываться, — говорит недовольно няня.
Но Маша разочарована. Она знать хочет, знать, а не верить.
Няня прячет библию обратно в сундук. Маша соображает: может, она не нашла того места, где всё объясняется? Ответа нет.
Ничего: вот вырастет немножко, еще пройдет годик, ну, два, и опять спросит маму. Привяжется так, что маме некуда будет деваться, придется всё сказать, все тайны раскрыть.
А пока почитаем Чарскую, «Княжна Джаваха».
Маша читает книжку за книжкой. Детская память, как сито, пропускает и теряет бесследно всё, что не затронуло, что оставило равнодушной. Но то, что взволновало, — запоминается, остается. Каких только происшествий не было с княжной Джавахой! Всё забылось. А вот запомнилось, как она бросает обратно подарки, которые чем-то унизили ее достоинство. Княжна бедная, но гордая — это хорошо. И я такой буду, бедной, но гордой.
Во дворе Виктор сует Маше две конфетные картинки: одна «Ананасная», на другой на сиреневом фоне девочка-голландочка в деревянных башмаках и белой, с уголками, шапочке. Хорошенькая картинка.
Но брать от Виктора ничего не следует. Он обижает, дразнит Машу. А раз так…
— Не надо мне твоих картинок! — гордо говорит Маша и бросает их на землю перед раскрывшим рот Виктором. Совсем, как княжна Джаваха. Потом бежит бегом домой, а то он еще поколотит.
В другой книжке рассказано, как одну девушку какой-то злодей увел в горы, привязал к дереву и посулил ей страшные пытки, чтоб она согласилась на обман. А она стояла, привязанная, и дерзко смотрела ему в глаза. Не боялась.
«И я буду такая. Вот никого бояться не буду, никто не заставит меня худое сделать», — думает Маша и преисполняется уважением к самой себе. Для чего, зачем она будет такой — ей еще и самой неизвестно. А почему будет — ясно: приятно быть героем, добрым, смелым, благородным… И для храбрости она затягивает, вызывая ужас у няни, песенку, вычитанную в одной из маминых книг:
Старый муж, грозный муж,Режь меня, жги меня!Я тверда, не боюсьНи ножа, ни огня!
Сборник стихов Жуковского не очень-то понятен. Но стихи читать легко: будто бежишь вприпрыжку по ровному месту… Хорошо! Вот например: «Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? Ездок запоздалый, с ним сын молодой».
Вечером мама заглядывает через дочкину голову: что она читает? Слава богу, Жуковский:
— Дай, я покажу тебе, что прочесть.
Анна Васильевна листает знакомые страницы. Вот книга. А вот ребенок, ее дочь. Ее и Бориса, который… который неизвестно где. Неизвестно, что с ним. Что более тяжко, чем сомнения в твердости духа любимого человека! А ведь нет у нее убежденности, что он стоек. Нет.