Читать интересную книгу Начало жизни - Елена Серебровская

Борис Петрович ушел, окрыленный. Он ждал на первых порах жесткого допроса, ждал, что и под арест могут взять. Но комиссар безошибочно понял, что за человек перед ним, и сразу нашел ему дело.

Борис Петрович читал лекции красноармейцам и жителям окрестных станций, где останавливался агитпоезд. И как-то само собой вышло, что в конце лекции о происхождении жизни на земле он всегда поминал недобрым словом международную гидру капитализма, которая протянула щупальцы к молодому Советскому государству. Буржуев он сравнивал со спорыньей, с паразитами и вредителями природы, которые питаются чужими соками и губят живую жизнь. «Красная Армия гонит с нашей земли всех наймитов, и таким образом, Красная Армия защищает жизнь на земле, чтобы эта жизнь продолжалась и расцветала!» — заканчивал он. И слушатели били в ладоши, соглашаясь, что да, жизнь будет расцветать, а гидре капитализма нечего делать в советской стране.

А потом он вспоминал свой обратный путь. Он пересек просторы родной земли в красной теплушке, под мерный говор солдат, под маршевые звуки солдатских песен. Он видел заброшенные, заросшие сорняком поля, разбитые кирпичные дома, следы пожаров и сражений.

Худые веселые люди в изорванных шинелях, подтянутых ремнем, бодро хватали лопаты и копали мерзлую землю, другие перетаскивали бревна, приводили в порядок захламленные железнодорожные пути. Такие картины он наблюдал и в дни праздников, в воскресенье, и с удивлением узнавал, что работают люди в этот день бесплатно, хотя никто их не заставляет. Почему? — спросить было некого, комиссара поблизости не было. Однажды Борис Петрович и сам выскочил из вагона и помог разгружать вагон дров.

Смутные догадки взбадривали душу, и тогда ему казалось: люди, добровольно работающие ради общего дела, — вот самое волшебное, что создала советская власть.

Рассказывая Анне Васильевне о своей судьбе, Борис Петрович не раз снова и снова вспоминал о допросе и о девочке в кофте с отвернутыми рукавами. Жива ли ее мать, отделенная от них сотнями верст? Ни лекции, прочитанные из вагона агитпоезда, ни дальнейшая служба писарем в армии, куда он был направлен, не оставили более сильных и прочных впечатлений, чем первая беседа с комиссаром в салон-вагоне агитпоезда.

Глава десятая

Как-то вечером появился Леонард Антоныч. Его встретили недоуменно — зачем он пришел? Не он ли пытался склонить Бориса Петровича в пользу белых? Но Леонард Антоныч не был обескуражен холодным приемом. Он держался так, словно удостоил это семейство большой чести — видеть свою особу.

— Много унижений перенесли вы, Борис Петрович… Сочувствую вам, как человек… И вот ведь как нехорошо получилось, — теперь, так сказать, пятно у вас в биографии. Знаете, они без автобиографий теперь никуда не принимают, красные-то. В самую душу человека залезть хотят.

— Оставьте, Леонард Антоныч, мне сочувствия не требуется. Завтра иду в университет, думаю восстановиться на прежней должности.

— В университет? — Леонард Антоныч был неприятно удивлен. — Вы очень наивны, Борис Петрович. По старой дружбе скажу вам: не советую. Не возьмут. Бывшего деникинца не возьмут, и унижаться нечего.

— Откуда такая уверенность?

— Наблюдаю. Вижу. Там сейчас Скворцов комиссарит, рвет и мечет. Такой навел террор, что многие сами ушли. Не советую. И почему вы думаете, милейший мой интеллигент, что к вам отнесутся с доверием? Кому вы нужны теперь, при власти «товарищей»? Пошли вы добровольцем к белым? Пошли. Этого достаточно.

Борис Петрович вспыхнул, хотел ответить, но вдруг замолчал. Разве не известно Леонарду Антонычу, что белые взяли его насильно, больного? А с другой стороны, разве не был убежденным противником советской власти Леонард Антоныч, которого никто не увольнял из университета? И Борис Петрович спросил прямо.

— А вы-то что же, переменили взгляды? Помню, спорили со мной, в восторге были от Деникина… А?

— Человек предполагает, а бог располагает, — ответил Леонард Антоныч многозначительно. — И почему вы считаете, что я был в восторге? Нисколько. Боролся за чистоту русского языка — верно. И сейчас скажу: «Ты один мне отрада, о великий, могучий, свободный…»

— Леонард Антоныч, пора прощаться: сейчас я буду укладывать детей. До свидания, Леонард Антоныч, — сказала вдруг Анна Васильевна, неожиданно встав с диванчика. Она смотрела на бывшего сослуживца мужа с такой неприязнью, что он не нашелся ничего сказать. Встал и откланялся.

* * *

— Он нарочно пугает меня, — говорил Борис Петрович дома, — я всё-таки пойду завтра в университет. Я пойду.

Из университета он вернулся сгорбленный, придавленный. Целый вечер ходил по комнате, пересекая ее наискосок, наступая то и дело на Севочкины кубики и картинки. Он не хотел согласиться с тем, что услышал в университете, он доказывал Анне Васильевне, что совесть его чиста, что ему следует работать на прежнем месте. А в университете сидит какой-то анархист, ему бы только распугать всех, разогнать. Кричит, даже стула не предложил — сесть… Только с Леонардом Антонычем поздоровался вежливо.

— Может, если бы комиссар агитпоезда отнесся ко мне хуже, — я не надеялся бы и тут на доверие. Но после службы в Красной Армии, после лекций моих мне тяжело слышать этот отказ… Что же делать теперь?

— Надо как-то жить, — ответила твердо Анна Васильевна. — Это недоразумение, оно должно разъясниться. И крикуна вашего сменят, наверно, если, он разгоняет специалистов. Подожди, наберись терпения.

Папа теперь не ходил на службу: он стал мастеровым.

Он приносил домой откуда-то фанеры, дощечек, доставал из ящика столярный инструмент и начинал мастерить игрушки. Он делал прыгунчиков, кувыркавшихся между двух палочек, барабанщиков, выбивавших на барабане дробь, если повертеть внизу ручку из толстой проволоки. Делал хлопавших крыльями бабочек на колёсах и кузнецов, по очереди ударявших молотками по наковальне. Папа работал перочинным ножиком и долотом, пилкой и стамеской. Когда игрушки были выстроганы и склеены, папа разводил в стаканах порошки анилиновых красок и красил их. В комнате делалось весело и нарядно, бабочки сушили свои зеленые и розовые крылья, у барабанщиков появлялись глаза, рот и усы.

Всё это богатство складывалось в знакомую Маше плетеную корзинку и уносилось на рынок.

Но игрушки не могли прокормить семью, а у мамы осталась только одна служба — в детском доме, и паек ей выдавали один.

В квартире появился сапожный инструмент и колодки. Удивительно, как слушались папу вещи, как охотно подчинялись его рукам. Руки были умные, как говорят, — золотые. На окошко папа наклеил сапог, вырезанный из розовой бумаги, и в квартиру зачастили заказчики. Входили с недоверием. Приносили на переделку высокие дамские ботинки со шнуровкой, заказывали туфли из сукна, из старых портфелей. Папа не обещал большой красоты и изящества, но прочность гарантировал: его шов не расползался даже тогда, когда носки и задники превращались в рваные ошметки. Шов делался навечно.

Как-то пришел странный заказчик. Он не принес никакого материала, но подробно расспрашивал, может ли мастер сшить из того, из другого? Папа терпеливо отвечал. Одетый в фартук, он сидел на низенькой Машиной Скамеечке и держал в руках сапожный нож и ботинок с только что прибитой набойкой: кусочки кожи торчали из-под задника во все стороны, как шипы, и папа аккуратно срезал их ножиком, рукоять которого была обшита кусочком черного шевро.

— Ах, как прискорбно, как прискорбно! До чего доведен интеллигентный человек, — сказал вдруг заказчик.

— Я попросил бы… — начал отец.

— Нет, нет, я не буду! Я великолепно представляю себе ваше состояние. Позвольте открыть мое инкогнито: я работаю бухгалтером «Союззаготпрода», — это на Сумской, вы знаете, вероятно. Союзу нужен консультант по продукции сельского хозяйства. У нас хорошие ставки, а главное — снабжение… Нам нужны преданные, честные, интеллигентные люди. Вы извините, что я начал, как заказчик. Просто интересовался…