Читать интересную книгу Начало жизни - Елена Серебровская

Сидел и в тюрьмах, был и в сибирской ссылке. С пятью рублями в кармане, без паспорта, бежал из-под Иркутска. Но не на запад — там беглых на пути ловили, а на восток. Тысячи верст по тайге прошел пешком, побывал в Китае, в Японии, в Австралии. А после Февральской революции вернулся на родину. Ленин его в Питер вызывал накануне Октября, считал надёжным человеком.

— Необыкновенный человек он! — восклицает Зоя. — Не всякому это дано.

— Вот и не так. Он сам воспитал в себе эти качества: сознание — раз, и дисциплину — два. Знаешь, как Артем рассуждает? У нас одного товарища посылали на трудный участок, а он давай торговаться, где бы полегче. Артем и скажи ему: «С партией торговаться нечего. Если завтра пошлют меня волостным инструктором в самый глухой уезд, я торговаться не буду. Поеду и с обычной энергией возьмусь за работу. На этом наша партия держится. А на дисциплине да на организованности нашей партии держится наша революция». Вот он какой.

— Как-то он сейчас?

— Ничего не знаю. При отступлении от Харькова на Ворожбу заболел тифом. Сейчас всюду тиф. Слышала я, будто в Москву его отправили больного. Жив ли, нет — не знаю.

У Настасьи Ильиничны Зоя читала подпольные большевистские газеты. Зайдя однажды к старшей сестре, Зоя принесла отпечатанный на небольшом листке номер большевистской газеты «Дело революции», взятый у соседки.

На письменном столе горела керосиновая лампа под стеклянным зеленым абажуром. Стопка ученических тетрадок лежала справа, а слева — две пары рыжих детских чулок и моточек ниток.

Анна Васильевна читала «Дело революции», Зоя посматривала на сестру, размышляла.

— Насколько я понимаю, наши ударили из Воронежа на Ростов, — сказала Анна Васильевна. — Еще немного, и будем ждать их в Харькове.

— А Деникин уже рассыпается: наши его лупят, и Махно, — сказала Зоя. — Скорей бы раздавить его. Не могу забыть подружку свою Надю: они не позволили даже похоронить ее по-человечески. Еще бы: большевичка. Я в отчаянии была: арестовывают весь состав ревкома. Мы избираем новый ревком — его снова хватают. Мы избираем третий состав ревкома — и этот арестовывают. Кто-то продает, кто-то из своих, но кто? Такие все славные товарищи с виду… Кому верить? Но у нас не все молокососы, вроде меня, есть и стреляные воробьи. Нашли провокатора, выследили — он с деникинскими контрразведчиками на одной частной квартире встречался, дали ему выйти оттуда, а потом отвезли в надежное место. Признался, гадюка: завербован провокатором, всё равно, мол, воздушные замки строим, а люди мучаются. И ты понимаешь, с виду-то, с виду он вполне симпатичный. Красивенький, в украинской вышитой рубашке, ну, как узнаешь? Вот какие люди есть.

— А те… а члены ревкома, что? Живы, или…

— Они все расстреляны, Аня, — ответила Зоя, хмуря лоб и задерживая подступавшие к горлу слёзы. — Нету их больше. Будем их помнить. Люди были, не то, что эта падаль в вышитой рубашечке. За нас погибли, за народ.

Она умолкла. В комнате стало тихо. Тишина длилась несколько минут. Потом Зоя спросила:

— От Бориса у тебя есть что-нибудь?

— Борис жив. Больше ничего не знаю о нем. Понимаешь, странная история: вчера к Татьяне Дмитриевне на базаре подошел какой-то оборванный тип и спросил: «Вы у Лозы живете, кажется?» Она говорит — «да». Тогда он и сказал ей: «Хозяин ваш жив, два тифа перенес, послал со мною письмо, но я его вместе с другими письмами должен был выбросить, в такой переплет попал».

— И больше ничего?

— Больше ничего. Он сразу ушел, не дал слова опросить. Может из части бежал?

Зоя задумалась.

— Какие же он письма нес, что пришлось выбросить? Тут же кругом белые. Значит, опасные с точки зрения белых? Значит…

— Зоя, — Анна Васильевна взяла младшую сестренку за руки и заглянула ей в глаза, — Зоя, я так мучаюсь… И поговорить не с кем. Что, если он… Что, если они его уломали? Ведь это гибель, Зоя! Нравственная гибель. Но не может быть! Он ведь очень честен, правда, мягок чересчур, но честен. Неужто они сумели обмануть его, втянуть в свое вонючее болото!

— Не знаю, — сказала Зоя. — Борис честен, но сейчас мало быть совестливым. Среди белых есть и убежденные, — да разве это их оправдает когда-нибудь? На революцию руку подняли. А главное, ты пойми, — они наемники: их заграница содержит.

— Зоя, мне бывает минутами так страшно, я сама себя терзаю. Я спрашиваю себя: а что, если у тебя был бы один выбор — или он жив, но пошел с белыми, или он погиб, но не пошел за ними? Что скажу я детям? Нет, не мог он пойти с ними! Хоть бы узнать что-нибудь!

Зое жаль сестру. Двое детей, кругом ужасы, голод, расстрелы. И муж — такой недотёпа. Предупреждали его во-время, — размазня, кисель! Спрятался бы за городом где-нибудь, переждал бы опасность.

Зоя вспоминает: Борис спас ее от немцев. Борис отдаст последнее, если надо выручить кого-нибудь. И он же, этот самый Борис, не понимает железного закона революции: нет места между двух стульев, кто не с нами, тот против нас. А он ищет места где-то над всеми, над белыми и красными…

— Будем надеяться, Анечка, — говорит Зоя, не находя других подходящих слов, — Еще я хотела серьезно поговорить с тобой. К тебе есть просьба…

— Какая, Зоечка?

— Аня, я тебе чрезвычайно доверяю. И не я одна. Хотя ты и написала тогда в анкете в графе о политических взглядах «аполитична», но держишь ты себя определенно. Ты думаешь, — власть белых, так и замерло всё? И тут, в Харькове, кипит борьба. Всё зачтено будет. Но рассказывать я тебе ничего не стану. К тебе просьба есть, и она означает, что тебе доверяют…

— В чем просьба-то?

— Может, это и не потребуется. Но если придется… Завтра или послезавтра вечером к тебе постучат и скажут — от Зои Васильевны. Впусти, ничего не спрашивай, дай человеку переждать ночь у вас. Это очень хороший человек, Аня. Его будут искать, но к вам не зайдут — ведь твой муж доброволец, белый…

Анна Васильевна горько насупилась.

— Ты не обижайся, речь о деле идет. Ты сможешь?

— Сделаю, как надо, — отвечает Анна Васильевна, разглядывая сестренку. И когда она успела стать такой? Кто бы подумал!

А Зоя встает, набрасывает старенькое пальто, перешитое из маминого, целует сестру в губы и уходит тихо-тихо, даже не скрипнув дверью.

Назавтра вечером Анна Васильевна долго не ложится спать, ждет стука. Но никто не стучит в дверь. Вот уже полночь, первый час. Наконец, Анна Васильевна засыпает.

Следующий вечер тоже проходит тревожно. Дети давно уснули. Десять часов, одиннадцать…

Кажется, Анна Васильевна начинает понимать: наверно, это ее просто испытывали. Не Зоя одна, а ее товарищи. Хотели узнать, что она ответит. Ну что же, она ответила, как сердце подсказало.

Одиннадцать тридцать. Анна Васильевна пододвигает лампу поближе к краю стола, чтобы почитать, лежа в кровати. Расстегивает пуговки домашнего халата.

В дверь негромко стучат.

Анна Васильевна быстро поправляет одежду и идет открыть. «От Зои Васильевны» — говорят за дверью. Ключ поворачивается в замке, входит человек в брезентовом плаще. Плащ сухой — дождя сегодня нет. Черные глаза, черные подстриженные усы.

Гость проходит кухоньку, где крепко спит няня, входит в комнату. Анна Васильевна, ничего не говоря, начинает стелить ему на самодельном диванчике.

— Ничего не надо, спасибо, — говорит незнакомец. — Я лягу на полу у двери. Нет, подушки не надо. Ничего не стелите.

Анна Васильевна удивлена, но выражать свое удивление не решается. Гость садится на полу спиной к ее постели, перебирая что-то в карманах.

Севочка начинает вертеться в своей корзинке, — Анна Васильевна меняет ему пеленки, кормит грудью и кладет обратно. Потом прикручивает лампу и прямо в халате ложится спать.

Заснуть ей так и не удается. В квартире Никулочкина, за стеной, начинает кричать годовалый ребенок. Вслед за его плачем раздаются громкие мужские голоса, — кто бы это мог быть, ведь самого Никулочкина нет дома вот уже второй месяц?