class="p1">Невыносимо скучный цвет стен качался перед глазами, пока я вместе с доком добралась до так называемого стационара — небольшой комнаты в конце коридора с двумя кроватями, двумя тумбочками и стулом.
— Эм…у тебя штаны наизнанку.
Битая буду
Виктор вышел, оставив меня в одиночестве. Я сняла ветровку, как попало бросила её на спинку стула — мокрая, надо просушить. Выбрала кровать у окна, откинула заправленное одеяло, села, а потом повалилась на подушку. Штаны… не стоит выворачивать, кровь я в комнате застираю. Лучше не думать, не жалеть себя. Жалость отнимает силы. Уже отняла. Мне надо восстановиться и поспать. Неизвестно, что меня ждёт. Док ни слова не сказал про Стаса, и я не спросила. Рыжий, наверное, уже стал одноглазым.
Повернулась лицом к стене, закрыла глаза, желая уснуть, отключиться от мучительных мыслей, потому что ничего не отыграть назад, ничего невозможно исправить.
Дверь открылась. В комнату вошел человек и вместе со сквозняком принёс запах горькой смолы и хвои. Я не шелохнулась, сделала вид, что сплю.
— Майя, — жёсткий, требовательный голос. Его обладатель, как хищник, настигший добычу, наверное, сразу унюхал мой страх. От меня, действительно пахло страхом и кровью. Приятный сладкий запах, манящий зверя.
— Давай поговорим.
Не хочу
Мне бы спрятаться под одеялом, как в детстве, когда думаешь, что если ты никого не видишь, то и сам стал невидимкой. Скрипнули по полу ножки стула, начальник сел рядом. Слишком близко, чтобы я смогла спокойно дышать.
— Чем ты ударила Стаса?
Тягучая пауза, от которой перехватило дыхание. Я сплю. Нельзя думать. Нельзя вспоминать.
— Карандашом?
Одеяло поползло вниз, открывая мою тощую шею. Шершавые пальцы сжались на ней. Я вздрогнула, стремительно развернулась и оттолкнула руку. Не надо прикасаться ко мне. Стиснула зубы, чтобы не выдать дрожь. В ледяных глазах начальника сверкнула серебряная сталь.
— Где карандаш?
Мой взгляд скользнул к торчащему из-за широкой спины полковника рукаву ветровки. Он повернул голову, небрежно стащил ветровку со стула, потряс ею, из правого кармана извлёк карандаш, тронул окровавленный грифель пальцем, приподнял бровь.
— Ты же понимаешь, я не могу проигнорировать происшествие…
Гул в ушах.
— Оставить тебя без…
Безнаказанной?
Голос полковника утонул в непрерывном шуме, а сам он раздвоился. Я сморгнула странную пелену, но ничего не изменилось. Он то сливался в одно лицо, то раздваивался, перетекая из одного в два. Два мира, два человека? Стало трудно дышать…
Я очутилась на грязной улице среди домов с разбитыми безглазыми окнами. И кто-то за ними тихонько, тоненько плакал. Этот плач мне был знаком, он разрывал сердце. Данилка? Запах крови и смрада заполнил ноздри. Там за разбитым окном мой мальчик, мой сынок. Темно, сыро, грязно, страшно. Черная земля, подвал, рваные тряпки, странные лужи. Дани-ил!
Под носом ватка с нашатырём. Открыла глаза, падая в реальность. Обморок? Надо мной склонился Виктор, полковник отодвинул стул, сел на безопасном расстоянии. Док убрал ватку.
— Всё нормально. Просто отключилась.
Есть ли в этой комнате засов? Я бы хотела остаться в одиночестве. На час, на два, на три. Без всепоглощающего надвигающего кошмара, против которого я бессильна. Притаиться, чтобы все забыли про меня.
Док вышел, я проводила его затравленным взглядом.
— Стаса сегодня бортом отправим в больницу, он сюда не вернётся. Тебе нужно успокоиться и забыть…
Да-да. Сию секунду. Слушаюсь и повинуюсь. Как это сделать? Кирпичом по голове?
Полковник поджал губы, потёр подбородок с отросшей щетиной, посмотрел в окно, словно там было что-то интересное, кроме унылой серой площади. Гнилое место вместе с гнилым яблоком, поразившим гнилью всю корзину. Почему он не уходит? Ещё немного и я потеряюсь в этой комнате, которая полчаса назад казалась безопасной. В колонии нет безопасных мест. Негде спрятаться.
— Лагерь находится в аномальной зоне. Здесь тяжело не только осуждённым, но и всем сотрудникам. Вы здесь временно, мы — постоянно. В такой обстановке иногда случаются инциденты. Некоторые срываются.
Полковник наклонился ко мне, прищурился. Во взгляде появилось затаённое раздражение.
— До твоего приезда, у нас не было подобных проблем.
С другими шло как по маслу…сссуу…
— Вы сказали, что не можете оставить меня безнаказанной.
Полковник выпрямился, на секунду опешил, удивлённый моими словами.
— Пошутили?
— Оставить тебя без присмотра. Ты можешь жить в гостевой комнате.
Это сейчас так называется? Под присмотром? Чтобы всегда быть под рукой, когда понадоблюсь? Или он уже всех перебрал? От этой мысли стало совсем мерзко. Уверен, что соглашусь. Играет как кот с мышью. Наблюдает за жертвой, которая должна добровольно отдать себя в руки палача.
Когда-нибудь я найду смелость сказать это в глаза мужу. Полковник — не муж, не когда-нибудь…, сейчас…
— Не…, — голос сорвался. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы отдышаться, — нет. Я ни в чём не виновата. Вообще ни в чём…и не буду с вами спать.
Полковник стремительно поднялся, опрокинув стул, и вышел из комнаты.
После скудного завтрака — яичницы из одного яйца с пятью шкварками, которую принёс Виктор, мне удалось уснуть. Я провела в так называемом стационаре целый день. На обед док доставил обычный паёк — банку кильки в томате, галеты и шоколадку. Обещал чай, но не принёс, я довольствовалась водой из-под крана. Здесь она оказалась чистой — воды я напилась вдоволь.
Ближе к вечеру док поставил мне капельницу, продемонстрировав лекарства и своё оскорблённое лицо. Театральное представление Вити не заставило меня каяться и подлизываться. У меня выключились все эмоции, кроме недоверия и подозрительности я не испытывала ничего. Сотрудники колонии и даже девчонки, которые заманили к столовой, вели свою игру. Мой и так неидеальный мир потускнел, поблёк, осыпался красками, оставив только тёмное, низкое, дождливое небо снаружи и внутри.
Восемь дней я не слышала голос сына, не знала как он и всё ли в порядке. Об отсутствии связи нас предупредили заранее, но это ничего не меняло в моей системе координат, где раньше каждый день начинался с поцелуя в макушку сына. Сколько ни гнала я мрачные мысли, они всё равно возвращались. Разговор с Даней помог бы успокоиться, ощутить мимолётную радость, выползти из серого лагерного тумана, полностью поглотившего мою душу.
Мысли о предательстве девчонок, о двуличности полковника, об опасности на каждом углу, кормили внутренних демонов, явившихся попировать на моих страхах, ненависти, отчаяния и беспомощности. Меня заточили не в колонию, а в саму себя, заставив почувствовать мимолётность жизни, и то, как я ею распорядилась.
Посмотрев на себя со стороны, я ужаснулась. Ужаснулась от понимания, что сама выбрала эту дорогу, принимала решения, сворачивала на развилках, руководствуясь разумом и